Любовь Полищук. Безумство храброй

Повздыхав, Сережа уходит в спальную туристическую палатку, где быстро засыпает. Еще тлеют угли костра, наступает очередь Любы рассказывать свою исповедь оператору. «Сережа чудный художник, очень стильный. И это беда. Я думала, что актерская профессия – самая унизительная и зависимая. Но то, в каком унижении живут художники, я не подозревала. Эти выставки, где они сидят целыми днями, и никто не подходит. И некоторые даже не смотрят. А ты зайди в мастерскую – там же не пройти. Сплошь работы. И какие работы! И поэтому чем ты старше, тем больше ты черпаешь в самом себе. У меня – это сон и одиночество. Я заряжаюсь только так. А Сережа целыми днями сидит в мастерской. Один. И поэтому ему наоборот надо общаться, он не пропустит тусовок, приходит домой и говорит не умолкая. А у меня замыкает аппарат. Если я улыбнусь, то не смогу свести челюсти. Ровненько, а не укладываемся. Но через горбы, через кривые суставы – вот так. (Выворачивает ладони, дико сцепив пальцы.) Ну и язык. Качество юмора. Важно, над чем смеешься вместе. А по-моему, важнее этого я вообще ничего не знаю. Извините, сводит челюсть…»

Оператор.

– А вы пошли бы в палатку. Там теплее.

Люба сгибается от боли и отрицательно качает головой.

Оператор.

– Ну тогда я вам подброшу дров в костер, а то совсем замерзнете.

Люба через силу выдавливает из себя:

– Мерси.

Выбрав удачный момент, во время длительного перерыва в съемках Люба обращается к мужу:

– Ты можешь поговорить серьезно?

– Зачем? – удивляется Сергей. – План работы уже обсудили, текст, надеюсь, помнишь, он настолько короткий и простой, что запомнила бы коза.

– Пожалуй, – соглашается Люба. – Но я боюсь, что он слишком серьезен для понятия даже гениального повара.

– Если не шутишь, то говори, я готов, – привстает Сергей и прямо смотрит в глаза Любы.

– С чего начнем?

– С того, что нас в семье трое. Мы растем.

– Не отрицаю, – вычурно произносит Сергей, – что дальше?

– Не знаю, – признается Люба. – Поэтому решила поговорить. Я слишком много времени уделяла неудачам и успехам Алеши, но это не значит, что я его люблю больше, чем Машу. Ты знаешь, что она мне досталась трудно. Мне сделали кесарево сечение.

– Помню.

К чему это ты говоришь, Люба?

– Говорю на всякий случай. Я всегда буду с вами. Говорят, что души не исчезают. Моя душа всегда будет здесь… И не делай плачущее лицо. Такова жизнь.

– Но… Но все еще может измениться, Любаня! Ты всегда верила в лучшее! – воскликнул Сережа.

– Я и сейчас верю, – соглашается Люба, – я еще кое-что успею сделать полезное, большее, чем предполагают врачи. До конца съемок «Няни», конечно, не дотяну. Это не мой фильм. Мой, но не основной, проходящий. Но постараюсь подольше сниматься, подольше быть с вами. Ведь пока я работаю, я живу.

– Я это знаю. Люба. Я преклоняюсь перед твоим мужеством. Впрочем, как и все участники съемок. Когда ты входишь в кадр, они встречают тебя аплодисментами.

– Это – за прочие заслуги.

– Не только… Они поражаются твоей энергии. Ты и ходишь быстро, и говоришь выразительно.

– Это мои хитрости. Я знаю, когда мой выход, а до этого отдыхаю, расслабляюсь, в нужное время прошу мне поставить блокаду и после слова «мотор» выдаю максимальный выплеск энергии. Я заметила, что в это время Заворотнюк иногда вздрагивает. Наверное, боится, что еще очень долго, даже в других фильмах я буду играть роль ее матери. И с таким же напором, как сейчас. Ей приходится напрягаться, подлаживаться под меня. Но, увы, блокады мне ставят все чаще и чаще. И тем не менее меня пригласили сниматься в субботнем развлекательном концерте. Очень популярная телепередача.

– Когда?

– Я отказалась! – гордо произнесла Люба. – Оказывается, что весь зал заполняют популярные артисты. И сцену, и зал. И бешено аплодируют друг другу, орут, топают от удовольствия ногами. Я спросила у администратора: «Они что, так любят друг друга?» – «Что вы, больше ненавидят, – признался администратор, – цель концерта – показать, что все артисты у нас талантливые, доброжелательные. Зрителям это нравится!» – «Но ведь это же неправда, – заметила я. – И я в эту историю входить не хочу». – «И особенно не надо, выйдите на сцену, раскиньте руки в стороны, улыбнитесь и пожелайте зрителям здоровья. Вот и все!» – заметил администратор, и кричит мне вдогонку: «Мы вам хорошо заплатим! Очень хорошо.

Я иду и не поворачиваюсь, тогда до меня доносится: «Вы вовсе не нужны. Ваше имя требуется!»

– Ты отказалась от приличных денег, Люба. И всего за несколько минут пребывания на сцене! – восторгается ею Сережа.

– Зато сохранила имя. Оно останется и для меня дороже всяких денег! – сказала Люба. – Утесов говорил про Русланову, когда ей не дали звание Народной артистки, что главное у Лидии Андреевны есть – это ее имя».

– Но ты же у меня Народная! – иронически заметил Сережа.

– Ну и что? Ты знаешь, сколько сейчас народных в искусстве расплодилось?! Легче артисту дать звание, чем подбросить деньжат. Скоро каждый артист будет заслуженным или народным. Ни в одной стране мира нет такого дурачества. Заслуженный артист Италии? Или народный артист Гвинеи? Смешно!