Любовь поры кровавых дождей

Несмотря на свои 25 лет, он сохранил тот же юношески-наивный облик: когда он улыбался, на пухлых розовых щеках появлялись забавные ямочки, а подбородок морщился совсем по-мальчишески. Этому безбородому командиру, с его отросшими бакенбардами, пухлыми алыми губами и длинной тонкой шеей, на первый взгляд нельзя было дать и девятнадцати лет.

— Капитан, неужели это вы? — спросил я таким тоном, словно все еще не верил, что передо мной стоял тот самый Колосков, которого я знал давно и хорошо и который прочно запечатлелся в моей памяти с начала войны.

— Он самый, — спокойно и негромко ответил он, но, тотчас спохватившись, убрал с лица улыбку и четко отрапортовал по всей форме: — Товарищ майор, зенитная батарея тринадцатой воздушной армии находится в полной боевой готовности. Командир батареи капитан Колосков.

При этом он сделал, как полагалось, шаг в сторону, уступая мне дорогу к батарее.

Я пожал ему руку, привлек к себе и, сам того не ожидая, крепко расцеловал. Это смутило нас обоих еще больше…

Кто знает, сколько я думал об этом человеке все это время, сколько раз мечтал о встрече с ним, и вот теперь, совершенно неожиданно, он стоял передо мной и смотрел на меня, добродушно улыбаясь.

— Поздравляю, вы теперь майор, — сказал он и громко засмеялся.

— А вас все держат в капитанах, — невольно вырвалось у меня, и я тотчас прикусил язык, коря себя за то, что так неуклюже выразил свое удивление.

Год назад Колосков был моим непосредственным начальником. Меня тогда направили командиром батареи в тот самый артиллерийский дивизион, который скоро перешел под начало уже известного к тому времени артиллериста Колоскова.

Молниеносно пролетевший год в корне изменил ситуацию: теперь я стал его начальником, а он — моим подчиненным. Ей-богу, это был первый случай, когда я пожалел о своем продвижении по службе и устыдился своего же подчиненного.

Правда, это произошло не по моей и не по его «вине», но такой поворот в наших отношениях ничего, кроме сожаления, у меня не вызвал.

Капитана Колоскова я считал идеалом артиллериста. По своим знаниям и боевому опыту он был на голову выше меня и мне подобных. Ради него солдаты готовы были идти на любой риск. Я был искренне огорчен таким оборотом его судьбы.

Не знаю, как долго я стоял, погрузившись в эти невеселые размышления, но сопровождавшие меня офицеры выглядели довольно озадаченными. Очевидно, они не могли понять, что случилось и что им следовало предпринять.

А Колосков продолжал смотреть на меня с прежней улыбкой. Поношенная и выгоревшая кавалерийская шинель свисала с его широких, но тощих и покатых плеч почти до пят.

Что и говорить, внешность у него была несолидная. Я с улыбкой вспомнил, как в части, где он совсем недавно был командиром, солдаты с безобидным юмором прозвали его «пожарной каланчой». «Каланча идет», «Каланча приказывает», «Каланча распекает такого-то». Но это прозвище не выражало ни презрения, ни насмешки, а, напротив, служило выражением какого-то на редкость теплого чувства.

И вот теперь эта «каланча» — капитан, всегда восхищавший и поражавший меня своим незаурядным чутьем артиллериста и острым глазом, не знающим ошибки в прицеле, стоял передо мной и разглядывал меня так пристально, так упорно, словно хотел испытать: ну, дескать, поглядим, как будет себя вести новоиспеченный майор!

Понял я и то, что он почти забыл обо мне; с некоторой горечью я отметил про себя, что на протяжении всего этого времени я чаще вспоминал о нем, чем он обо мне…

Близился к концу третий год войны.

Наша армия сражалась на финской территории.

Воспоминания на мгновение перенесли меня на Ленинградский фронт. И я вспомнил, как мы переплывали на плоту необъятный Волхов…

— Товарищ майор, вы сейчас осмотрите батарею или…

— Нет, Сначала я зайду к вам. Где вы обосновались?

— Вон в том фольварке, видите… желтые стены?

Капитан занимал в первом этаже старинного фольварка небольшую комнату с узеньким оконцем и выкрашенной черной краской дверью. На двери красовалась ржавая подкова и какие-то непонятные буквы, скорее всего инициалы бывшего владельца.

Возле окна с разноцветными стеклами стояла деревянная кровать. Вокруг стола, покрытого клеенкой, стояли четыре стула с высокими спинками. Прямо напротив двери висело зеркало в круглой раме с черными пятнами отлетевшей амальгамы.

Но первое, что бросалось в глаза в этой комнате с некрашеным дощатым полом, — был огромный книжный шкаф дорогого красного дерева, богато изукрашенный резным орнаментом. Граненые, словно хрусталь, стекла, блестели как алмаз, отражая свет, как только дверь открывалась.

Пока я был занят осмотром комнаты и мебели, капитан, оказывается, разглядывал меня.

Когда я обернулся, глаза наши встретились, но я не увидел на его лице той улыбки, которой Колосков дарил меня обычно. Он почему-то отвел взгляд в сторону и обратился ко мне подчеркнуто вежливо: