Любовь преходящая. Любовь абсолютная

Пред крестильными вратами ланпольские сорванцы, почитая богача, горожанина и нотариуса, который создает Господинаодним своим росчерком беглым, росписью, запросто, как делают в деревнях детей, и который кидает им россыпью леденцы, — что в этом возрасте понятнее всего, — уже указывают друг другу на Сына согласно Акту Регистрации:

Aotrou Dou'e.

Это первый зачин во всех литаниях.

Но ланпольские сорванцы об этом не думают.

Они просто называют: «ГОСПОДИН БОГ».

И литания продолжается, пророческая, в сложенных дланях закрытой книги, в которой она прописана:

— Сжальтесь над нами! Aotrou Dou'e, о pet truez auzomp!

V Контора Мэтра Жозеба

Мэтр Жозеб…

Мы говорим Мэтр Жозеб, потому что в местечке его называли «Г-н натарьюс».

Это могло бы избавить нас от описания его дома, изучения входной таблички и утепленной ризничей двери на лестничной площадке.

Но Мэтр Жозеб был нотариусом на бретонский манер.

Там, «нотариус» обычно значило: «любой человек, который пишет».

Когда Леконт де Лиль [129]приехал в Париж, жители Фобур де Рен решили, что он успешно завершил свое преднотариальное образование:

— Давай пойдем прямо к нему. А где его контора?

В более широком смысле, «нотариус» — это естественное свойство того, кто не обременен ручным трудом, или же того, чьи руки искусны в делах весьма сложных и совершенно ненужных.

Однако, Мэтр Жозеб писал и читал с трудом, зато был богат по части амбара и конюшни, а еще закрывался в кабинете с чучелами птиц ради таинства выпиливания лобзиком.

А значит, был вправе, почти что обязан, не иметь растительности на своем обтекаемом черепе и обритых губах; и, как створки драгоценного триптиха (или же, как более понятно, по его мнению: боковые подушечки в кресле с «ушами») — распускать аккуратно расчесанные бакенбарды цвета слоновой кости.

Итак, Мэтр Жозеб назывался правильно:

— Мэтр Жозеб.

VI Господин Ракир

Именно в конторе Мэтра Жозеба, точнее в его столовой, начиналось воспитание маленького Эмманюэля.

Первый учитель Эмманюэля — подобен лунному диску.

Он из тех, что предстают единым целым или, лучше сказать, одним большим ореолом.

А венок его, легендарного книжника, — венец Предтечи, который вовсе не украшал им, как Иродиада [130], верхнюю часть головы.

Пурпурный участок, быстро бледнеющий, шеи.

Эмманюэль сам себе предоставил свой юный мозг, — дабы заправить его умом, — in disco [131].

Он — множествен.

Это двенадцать тарелок с двойной каймой зодиакального алфавита.

Наука накатывает отовсюду, без истока и без конца, как Океан, разбиваясь о щит Ахилла [132].

И алфавиты эти могли читаться с буквы любой; сталкивая их и роняя, Эмманюэль низводил их до простоты более краткой.

Класс учителя был античным и черным.

Ученое светило — в час, когда луна и пяденицы проникают в окна, и их стужа желейная плавится и над свечами сгорает, — спускалось с вершины серванта, кафедры застекленной, причаститься интимной беседы.

Формула представления ученика учителю и учителя Господину Богу была несомненно:

— Ессе corpus Domini…

— Domine, non sum dignus… [133]

— Ничего делать не буду.

— После вас, сударь.

Эмманюэль был — на фоне существ слишком тусклых, чтобы услаждать барабанной дробью барабанные перепонки плоти — его единственным слушателем.

По окончании урока он переворачивал на столе, — вокруг двадцати четырех преподавательских зубов широко раскрытого учительского зева, — маленький деревянный домик, установленный на корабле, и из-под рухнувшей крыши ковчега появлялись Ноя чета и всякой домашней твари по паре.

Нотариус, как Демиург, своевольно шеренгами расставлял зверей, отколовшихся — согласно их Нюрнбергской родословной [134]— от туманности елочной ежегодной.

Наглядевшись на всех этих коров и медведей на исключительно прямоугольных подставках — с которых те кренились к земле, то есть к столу, — и наслушавшись, как они падают тихо, поочередно, Эмманюэль получал от него озабоченное распоряжение:

— Животных поставь!

Ибо нотариус приказывал, а не творил.

Катаклизм порождал трехногих чудищ, которых Господин Бог низводил до коленопреклонения, отрывая у них выпирающие конечности, ради их же устойчивости.

И отличительные имена давались им по их пятнам, сколам, особенностям ортопедии и общему виду, что получался в итоге.

Самыми красивыми были ракирыи растроны, значения которых не помнил даже сам Эмманюэль; после них, возможно, — рататромпы, облагороженные почтительным обращением «Господин».

И казались они Господину Богу такими большими, что он — сам же их сотворив, — сильно пугался.

А как-то раз — и вовсе не надуманно.

Как голодный пес, закованный в латы и привязанный к колоколу в заброшенной башне, наводит на жертву ужас оседлости, так ветер — колокольный набат — взревел у дверей нотариуса.

Ветер, наверное, кто ж еще, башмак свой тяжелый, — как в картинках с Полишинелем [135], — с силой протиснул в щель двери, которую перед ним мальчик хотел закрыть.