Любовь преходящая. Любовь абсолютная

Госпожа Жозеб поднимает руки: ее забавляет, что под довлеющим потолком они вынуждены быть в кровати; а поскольку она не может ни вытянуть руки из-за низкого свода, ни в силах его приподнять, она превращает их в двух маленьких горностаев, и они шныряют уже повсюду, изучая на ощупь сначала карту-скатерть, а потом и географию Эмманюэля.

Он и сам уже разводил под рубашкой зеленых ящериц юрких.

Но эти белоснежные змеи-проныры — намного приятнее.

Их сначала согрели, а потом сунули… не туда.

А Госпожа Жозеб замечает, что ее маленький школьник — маленький не везде.

У него оказался такой повод для гордости, наличие коего ни у нотариуса-старика, ни у его временных заместителей — клерков! — она даже и не могла предположить.

И бестия, метнувшись от чудища больше ее самой, пустилась бежать к закрасневшему полю.

И вдруг на пороге столкнулась: явление силуэта высокого под капюшоном зеленым.

В виде довеска.

Таможенник, настоящий, вернулся вступить во владение хижиной.

Не медля, — так быстро, что все произошло еще до того, как Эмманюэль смог обдумать причину поступка, — она кидается на грудь мужчине, плохо сбитому и ощутившему себя вдруг солдатом.

Словно шлепок от шага — ее каблучок не пугается лужи — она целует его в уста, прямо в губы.

X Скреплено желтым воском [160]

А вечером, когда, по своему обыкновению, нотариус, заправившись бутылочкой светлой настойки, убаюкивал пищеварение, в отдаленной своей мастерской, вплоть до самой зари, мерно орудуя лобзиком в зарослях арабесок красного дерева, которые он изводил и возвращал к жизни, Эмманюэль и Вария без предисловий и объяснений встретились снова.

И если уста их слились, как на зеркальную гладь присевшее насекомое со своим отражением, то для того, чтобы удержать — поэзию прочь — от падения изнемогавшие в неге тела.

И если их руки сплелись, замыкая окружность ласки, то для того лишь, чтоб сжать всю невозможность присутствия их совместного до густоты, коей не миновать действительности.

К тому, на что они не могли решиться, к чему склонял шепот морской меж створок их известкового ложа, они все равно пришли, вторя звукам прихотливых рулад Птицы нотариуса с клювом ажурным.

Они, два гибких и зябких белых зверька, — ибо что еще может сравниться белизной с мехом зимним животных неразоблачаемых, не будь то человечья кожа, — в объятиях под покровом розового вереска кружев.

Плащом Варии оба накрыты.

Это значит, что он не облачает ее отныне.

И то, что скоро Эмманюэль замерзнет без одеяла.

Головки горностаев с мордочками, порозовевшими от вереска, поджидают в зарослях, острые, настороже.

Осторожность маленькой бестии способна развеять даже гнев Жозеба, как бесстыдство юнца может с пути совратить прохожих.

И действительно, на нее многие оборачиваются.

Вария бела той сверкающей белизной дев, в которых вовсю расцветает Гольфстрим.

Цветы как из лейки пьют теплые волны — иллюзия тропиков.

Она бела, как бледные камни цветные.

Молочного топаза, лилового рубина, мертвого жемчуга порошковая смесь.

Как плоды из сада Алладина, что не успели созреть.

Если они и зелены на вид, то лишь потому, что небо — темно-пунцово.

Шевелюра — черна до фиолетовости епископальной[161].

Существуют морские епископы[162], что растворяют свои аметисты[163] в лобзании, совершая конфирмацию волн.

Кожа казалась бы темной, несмотря на этот контраст, при строгом наличии пушка, как намытая галька и торсы витые сирен.

Когда она обнимает Эмманюэля, ее подмышки мигают всеми своими ресничками, словно кисточками, что пытаются сепией воздух окрасить.

Где-то вдали — чешуйки морских зверей.

Мертвые жемчуга…

Господин Бог вновь их нанизывает — вот ожерелье.

Эмманюэль пробил витраж — головой, словно клоун в скафандре, — аквариума на вокзале Сен-Лазар.

Лицеист времен каникулярных наездов вырос в своем Кондорсе.

Он — ростом с Варию, которая выглядит гибкой бестией еще и потому, что она высока.

Но все-таки кажется ниже, чем рядом с нотариусом-недомерком.

Когда они укусили друг друга и мгновенно отпрянули, дабы увидеть в глазах блаженство; груди одной — отпечаток груди другого.

Точное наложение двух треугольников.

Ведь Господин Бог на печать Триединства обладает наследственным правом!

Они отстраняются, как раскрывается книга.

Как белые бакенбарды нотариуса, с той только разницей, что тот никогда их не сводит.

Созерцают друг друга.

Пальцы Варии щупают плечи Эмманюэля.

Она пробует разобрать, где сочленяются крылья Амура.

Их полет, возможно, столь быстрый — как у macroglossae fusiformes и stellatarum[164], приколотых на витринах спальни, — что заметна лишь дымка.

Но вдруг что-то черное — банальность или фатальность темного диска после разглядывания солнца — как из двойного кувшина[165], выпало из зениц Эмманюэля и запало в зеницы Варии.

Осадок Любви, что есть Страх.

Вария дрожит как под снегом, как ночью, когда снег видится черным.

— Уходите! Я вас умоляю! Позвольте же мне уснуть одной!

Что я вам сделала?

Ее голос надломан до клекота.

— Сжальтесь же надо мной!