Любовь Снегурочки

Ольге показалось, что их завертело, как в центрифуге. Всё перевернулось вверх тормашками, закричали женщины, чей-то увесистый термос с чаем ударил Ольгу по голове. Она сама не кричала, а хрипела от страшной боли в руке, придавленная людьми. Живыми или уже мёртвыми? Она не знала. Она и себя-то не могла с определённостью отнести к той или другой категории.

Кто-то выбивал окна и пытался выбраться. По её сломанной руке топтались, а у неё стиснулось горло, и она не могла крикнуть: «Вы что делаете, что творите, люди?»

Но как их судить? Они лишь пытались выбраться. Спастись. И лезли по рукам, ногам и головам остальных — оглушенные, обезумевшие от паники.

Её правая кисть была окровавлена, раздавлена, изуродована, истоптана чужими ботинками. Что-то изнутри  царапало рукав пуховика. Стиснув зубами раздирающий горло крик, она рванулась из-под мужчины, который, бесцеремонно и безжалостно пихая её ногами, пытался выкарабкаться наружу.

— Я вам что, ступенька, чтоб по мне топтаться?! — Ольга не узнала собственный голос, превратившийся в хриплый рык.

Прибывали машины спасателей МЧС. Когда Ольгу извлекали из салона перевёрнутого автобуса, опять падал снежок — тихий, мягкий, ласковый. Ольга запомнила глаза девушки-медика, которая оказывала ей помощь на месте — серые, с тёмными ресницами. На этих ресницах красиво, по-новогоднему повисали снежинки. Высокая, сильная, в голубой зимней униформе с белыми светоотражающими полосками и форменной шапке, надвинутой на эти ясные, внимательные, по-зимнему светлые глаза...

Ей вкололи мощное обезболивающее, но боль всё равно пробивалась сквозь льдистое онемение. Когда окровавленный рукав пуховика был разрезан, оказалось, что лучевая и локтевая кости торчали из раны — открытый перелом. Так вот что царапало и цеплялось за рукав изнутри — эти торчащие отломки... Кисть изломана, искорёжена.

— Я хирург, — прохрипела Ольга. — Мне ещё оперировать...

— Будете, — сказала девушка-врач твёрдо. — Всё будет хорошо.

Хотелось верить этим серым глазам ангела-спасителя в голубой форме с красным крестом. И не хотелось с ними расставаться. А ещё на языке почему-то вертелось — Снегурочка. Глаза — светлые, как яркий зимний день, но не холодные. Они согревали, как тёплое одеяло, которым Ольгу укутали в машине.

— А вообще, я переученная в детстве левша, — сказала Ольга. — Если что, смогу работать левой.

Зачем она это рассказывала? Может, успокаивала себя, а может, пыталась отвлечься от отголосков боли.

— Ну, вот видите, — мягко просияли серые глаза. — Всё абсолютно точно будет хорошо.

От обезболивающего в голове плавал какой-то хмель, Ольгу пробивало на истерический смешок. Серые глаза не удивлялись. Они, вероятно, и не такое видели — при их-то работе. В машине их обладательница чуть расстегнула форменную куртку, и оттуда выпала  коса — толстая, каштановая с красноватым отливом.

— Точно — Снегурочка, — вырвалось у Ольги.

— Что, простите? — Серые глаза заискрились снежинками улыбки.

— Да так, мысли вслух...

Других травм, кроме сломанной руки и внушительной шишки от удара термосом, у Ольги не оказалось. Но она знала, что были и более тяжело пострадавшие люди. И погибшие. Она не назвала бы точное количество, но их просто не могло не быть. Кого-то даже доставляли в больницу вертолётом.

Сознание трепыхалось на грани снежной реальности, на кромке зимней бури, порхало над заметённым сугробами городом, а где-то рядом маячил образ Снегурочки в форме медицинской службы МЧС. То ли бред, то ли уже наркоз... Она молилась Снегурочке с тёплыми глазами и косой из-под шапки, но та неумолимо ускользала.

Лишь к вечеру к ней в больницу пробились мать и кашляющий сын. Ольга хотела отругать мать за то, что потащила с собой больного Ваньку, но пересохшие после наркоза губы плохо повиновались. Конечно, сероглазая Снегурочка-спасательница исчезла; здесь, в больнице, Ольгой занимались другие врачи. В сердце осталась лёгкая и светлая, ноющая тоска.

Перелом оказался сложным, оскольчатым, потребовалась установка аппарата Илизарова. Даже двух: одного — на предплечье, второго — на кисть. Как Ольга и боялась, искалеченная рука даже после заживления работала заметно хуже здоровой. Подвижность худо-бедно восстановилась, но мелкая моторика пострадала. Для бытовых, повседневных задач — не критично, но для тонких хирургических манипуляций она была уже непригодна.

На работе её высоко ценили как профессионала, а потому ждали её возвращения. Герман Ефимович, главврач офтальмологической клиники, спросил:

— Ну что, Оль? Как рука? Работать сможешь?

В его голосе и взгляде она улавливала беспокойство.

— Смогу, Герман Ефимович, — тихо проронила она. И улыбнулась: — Но, боюсь, только левой.

Начальник знал, что Ольга владела обеими руками одинаково, из-за переучивания став амбидекстром. Если бы не это счастливое обстоятельство, на карьере можно было бы поставить крест, но Ольга сделала ставку на левую руку и не ошиблась.