Любовь, только любовь

Вот о чем думала Катрин, стоя на коленях рядом с Лоизой. Бедной девушке казалось, что молитвы сестры никогда не кончатся. Со времени их переезда в Дижон Лоиза с неизменным рвением молилась перед статуей Черной Божьей Матери, такой древней, что никто уже не знал, откуда она, и называли-то ее по-разному: одни – Божья Матерь Помощница, другие – Божья Матерь Утешительница. Перед ее печальным ликом, едва различимым в тусклом мерцании свечей, и суровым ликом младенца Христа простаивала Лоиза часами, вознося слезные молитвы. Чтила Божью Матерь и Катрин, но столь длительные предстояния едва выдерживала, участвуя в них лишь для того, чтобы сделать сестре приятное и спастись от ее желчных поучений.

Чудовищно переменилась Лоиза.

Катрин с трудом узнавала в сварливой старой деве, выглядевшей много старше своих двадцати семи лет, ту нежную отроковицу, которую отец ласково называл «наша монашенка».

Вначале с ней творилось что-то странное: она расцарапывала в кровь свою грудь, забивалась в темный угол, никого к себе не подпускала, в ответ на уговоры домашних только выла и металась. Раздирала одежду, сыпала в рот горсти золы и только спустя немалое время стала есть заплесневелый хлеб, запивая гнилой водой. На теле она носила волосяной пояс, усеянный шипами. Шипы впивались в нежную кожу, раздирая ее до ужасных язв. Однажды Жакетта чуть не умерла со страха, услышав, как дочь в исступлении умоляет замуровать ее в стену.

Много ночей потом провела бедная Жакетта в слезах и молитвах, когда же ей удавалось на краткий миг забыться тяжелым сном, она неизменно видела один и тот же невыносимый кошмар: Лоиза в грубой полотняной рубахе стоит на камнях, а вокруг нее каменщики неторопливо возводят стену… Стену, которая навеки отъединит ее от всех живых. Там, внутри, она всегда будет стоять на коленях, там ее будет терзать свирепый холод, иссушать жара: в узкую щель, через которую будет проникать к ней воздух, добрые люди станут подавать ей молоко и хлеб…

Страшный, вечно темный колодец!

Катрин помнила, как среди ночи дикие крики матери будили весь дом. Домашние бросались к ней на помощь, люди в соседних домах испуганно крестились, одна Лоиза оставалась неподвижной, казалось, у нее уже нет сердца.

Она чувствовала себя до такой степени оскверненной, что обходила все церкви стороной, не смея к ним приблизиться, не смея смыть тяготивший ее грех покаянием и молитвой. Так прошел год…

Но вот осенью 1414 года к ним во двор зашел разносчик, и, после того как женщины накупили у него всяких мелочей, иголок, булавок, он присел немножко отдохнуть перед дальней дорогой. Разговорились. Оказалось, что он идет с севера. Слово за слово, и рассказал разносчик, что Кабош с его ребятами укрылся было в Бапоме, но туда, к несчастью, вскоре нагрянули арманьяки, окружили город, ворвались в него, переловили кабошаров всех до единого, вздернули Симона-живодера повыше да на короткой веревке, а с ним и многочисленных его сподвижников.

У торговца мурашки пробежали по спине, когда в ответ на его речи раздался жуткий, нечеловеческий смех – смеялась высокая светловолосая девушка, до этого жадно слушавшая каждое его слово.

С этого дня Лоиза изменилась. Она дала себя одеть, правда во все черное, и если не сняла власяницу, то по крайней мере уже не заговаривала о стене. Всю следующую пятницу она постилась и наконец отправилась в церковь, где долго, истово молилась Божьей Матери. Потом исповедалась и причастилась. Жизнь ее проходила теперь в непрестанном умерщвлении плоти и покаянии, но все-таки теперь она жила.

– Скоро она вернется к прежним мыслям и уйдет в монастырь, – качала головой Сара.

В монастырь, однако, Лоиза уходить не собиралась. Она потеряла свою девственность. Что же теперь посвятить Богу? Хоть она и вернулась в лоно церкви, но находиться среди истинных христовых невест достойной себя не считала.

Отвращение к себе Лоиза перенесла и на весь род человеческий. Соседи удивлялись как ее строгой набожности, высокой добродетели, так и сквалыжности характера…

…Между тем рассеянный взгляд Катрин привлек высокий худощавый человек, опустившийся на скамейку рядом с ними и замерший со скрещенными на груди руками в возвышенной молитве. Высоко поднятая голова и открытый взгляд говорили, что он беседует с Господом на равных, безо всякого смирения и даже дерзко. Девушка удивилась, увидев его здесь в столь ранний час.

«Подумать только, – рассуждала она, – и день-то сегодня будничный, а мессир Гарен де Бразен, хранитель всех сокровищ бургундского двора, и среди прочего герцогской короны, Гарен де Бразен – почетный оруженосец его светлости, разумеется, не носящий за герцогом никакого оружия, но почитаемый всеми за высокий титул, самый богатый человек во всем Дижоне, что посещает церковь разве что по воскресеньям и большим праздникам, молится с утра пораньше!»