Любовь твоя сияет...

Они понимают, что мамы не виноваты, оставив их. Просто так получилось. Просто жизнь была тяжелая. Бедная. Невозможная. И некуда было деваться. И страшно было одной с маленьким. Самой погибать и его за собой тянуть. Вот и решилась. Брошенные дети это понимают. Они своим матерям не судьи. Им бы хоть фотографию мамину иметь, чтоб на нее молиться, или имя свое настоящее знать, зацепку какую-то. Как в сериалах: потерялся ребеночек нечаянно или украли его злодейски, но он медальончик мамин всю жизнь на груди носит, а в медальончике за ликом Мадонны – мамин портретик спрятан да еще с обратным адресом. Главное – разгадать секрет своего талисмана. Но в итоге все догадываются.

Мне бы такой медальончик. Уж я бы его иссмотрела вдоль и поперек.

Только меня нашли без медальончика, вообще без ничего. В сером одеяльце, веревочкой перевязанном. Я лежала на ступеньке разрушенного монастыря, и это великое чудо, что мимо проходили люди и обратили внимание на грязно-серый неприглядный тряпичный кулек. Я лежала молча и никого уже не звала. Но прохожие остановились и пригляделись. Богородица их за меня попросила. Позвали милицию, отвезли в больницу, возраст примерный определили – три месяца, и стала я жить-поживать одна-одинешенька, оставленная на милость и немилость чужих людей.

Откуда я все это про себя знаю? От доктора той самой больницы. Она мне и имя дала, как у нее, – Анна, и фамилию – Монастырская. А какая еще у меня могла быть фамилия? Ведь никакого намека на меня настоящую ты не оставила. Я не упрекаю, я знаю почему. По какой-нибудь ерундовой детали тебя могли бы найти, а тебе тогда это было нельзя. Ты тогда сильно мучилась. Тебе было плохо – хуже некуда. Я за эти годы все про тебя представила и поняла.

Ты была совсем молоденькая, и случилась с тобой беда. Ты даже не сразу догадалась, что происходит, что у тебя буду я. А потом так испугалась, что никому и рассказать не осмелилась. Ты стала сама не своя, как сомнамбула, и потеряла способность по-простому, по-человечески все обдумывать. В какой-то момент особого ужаса села в первый попавшийся поезд, уехала, куда глаза глядят, потом работала на какой-нибудь незаметной работе, снимала угол у жадной скрипучей бабушки. И родила ты меня молча, на теплой летней траве, одна. И обрадовалась мне, и полюбила. Ты кормила меня своим молоком. И все время смотрела мне в лицо своими лучистыми глазами. Я их до сих пор помню. Они меня по жизни ведут.

Потом молоко стало пропадать. Тебе особенно есть-то было нечего. На работу ходить ты из-за меня не могла, декретный отпуск, конечно, не оформляла. И, ясное дело, бабка ворчала, что ты оказалась с дитем. Ты, наверное, совсем ослабела и перестала рассчитывать на свои силы. Их уже совсем не осталось. Ты стала бояться за меня, что не прокормишь и я пропаду. А ты меня любила и не могла этого допустить, и вот ты завернула меня в это одеяльце и пошла далеко-далеко, чтобы расстояние между тобой и бабкиным домом все увеличивалось, увеличивалось, чтобы до бабки даже слухи не могли дойти об оставленном младенце.

Ты шла весь день, редко отдыхая, ночью притулилась где-то, и мы в последний раз согревали друг друга и дышали одним сумеречным воздухом.

Утром ты собрала последние силы и пошла дальше. Лесная дорога вывела к монастырю. Ты правильно решила, что монастырь, даже разрушенный – святое место, и ребенок у стен его не пропадет. Ты присела отдохнуть на бревнышко у ключа, развернула меня, умыла, накормила в последний раз, сняла младенческую мою одежку, по которой все равно вряд ли хоть что-то можно было узнать, замотала в теплое одеяло и положила на широкую монастырскую ступень.

Что было дальше? Ждала ли поблизости, прячась, чтобы убедиться, что меня нашли? Или сразу ушла, раз уж решилась? Может, и так. Я, например, человек решительный, в тебя. Обещания выполняю, чего бы это ни стоило. Данное слово держу. Хотя знаешь, как иногда бывает трудно! Одно только обещание мне никак выполнить не удавалось. Я с раннего детства мечтала тебя найти. Слово себе дала, что найду.

Я у тебя родилась здоровая, в самом начале только немножко поболела, пока к новой жизни без тебя привыкала, в школе училась легко, без троек. Я в пять лет сама читать научилась и всей группе вместо воспитательницы читала. Память у меня хорошая. Вот никто не верит, а помню же я тебя! Толсто€му верили, что он себя во младенчестве помнил, как же, гений – он может, а мне, детдомовке – нет: откуда способности у подкидыша. А среди нас, между прочим, очень много талантливых, просто необыкновенно талантливых. Большинство нервных, дерганых, в себе не уверенных, это как раз естественная реакция психики на собственную жизненную ситуацию. Но разве можно за это винить, если покой только в материнских объятиях дитя обретает?

Меня знаешь как хотели удочерить! Но я не давалась. Нет – и все. И даже глаза закрывала, перед возможными приемными родителями стоя, чтобы случайно не полюбить их лица, чтобы они твое лицо мне не заслоняли.