Любовь-убийца (сборник)

Мальчиков на курсе было немного, а если верить их россказням – даже он один. Они изо всех сил старались убедить друг друга, что стыдно должно быть не тому, кто делает стыдное, а тому, кто его не делает: чистота – это бабство, а бесстыдство – молодечество. Но Иридий Викторович-то знал, что нестыдное никто и не старается превратить ни в забавное, ни в молодеческое – о нем просто не помнят: ну кто бы стал похваляться, что он вчера съел три котлеты? Удивительно лишь, почему они не похваляются, что я, дескать, позавчера в уборной, три раза подряд, не слезая с унитаза?..

Мерзость есть мерзость, и не во власти людей сговориться так, чтобы помои сделались шампанским. Люди могут только уговориться объявлять неполноценным всякого, кто не умеет хлебать эти помои.

Иридий Викторович не умел – по крайней мере, с безмятежным аппетитом. Поэтому ему приходилось выбирать – быть гадким или ущербным. По-прежнему не вынося ничего, что хоть сколько-нибудь отдавало экзаменом, он избегал бойких, развязных девиц, которые могли бы поставить его перед необходимостью проявить мужскую активность (избегать было тем легче, что они не проявляли к нему ни малейшего интереса), – он вступал в осторожное знакомство только с такими скромницами, по которым сразу было видно, что вся инициатива будет целиком зависеть от его воли. Но со скромницами приходилось проявлять настойчивость самому, не дожидаясь поощрений, – а как станешь проявлять настойчивость, стараясь втянуть партнера в какое-то гадкое дело? Как потребовать, чтобы малознакомый человек стал рядом с тобой на четвереньки и для твоего удовольствия хлебал бы помои с тобой на пару? В сущности, Иридий Викторович и не доходил до серьезных попыток, а потому мог бы и не числить за собой серьезных неудач – но с него было довольно и намеков на неудачу. Иногда сердечное влечение оказывалось достаточно сильным, чтобы вытеснить память о надвигающейся мерзости – но тогда вступала в действие мысль об экзамене на полноценность. Тревога гасила всякое безумие еще в виде искры, не давая ей разгореться в пламя.

Зато поблизости всегда находились удальцы, рядом с которыми Дон Гуан показался бы неловким школьником: бабы сами все делали вместо них. В их похвальбах угнетало не столько обилие побед (одержавший две победы одержит и двадцать), сколько отсутствие поражений. Более того, у каждого из них имелась в запасе особенно шикарная история, как у него в каких-то забавных обстоятельствах не встал – так Шаляпин рассказывал бы, что его однажды не приняли в церковный хор: я, дескать, уже два пальца засунул, а он, как сосиска, – от подобных контрастов блеск побед становился только ослепительнее.

Ляля, заставившая себя уважать тем, что знала слово «виварий», явилась избавлением. Начать с того, что их регулярные встречи на заседаниях комсомольского бюро были лишены преднамеренности, – впрочем, Лялю можно было бы и прямо пригласить на свидание, и это все равно ни к чему не обязывало бы – настолько она была просто товарищем, чего никак нельзя было сказать не только о кокетках, но даже и о скромницах, ибо скромность-то их специфически женская, а в Ляле, кроме имени, о котором она заставляла забыть через две минуты, ничто, начиная от дружеской, открытой манеры и заканчивая стрижкой и пиджаком, в который она была закована, не напоминало ни о гадостях, ни об экзаменах. Никаких ярких побрякушек – только на лацкане скромно светится комсомольский значок (с годами незаметно преобразившийся в депутатский). И вместе с тем никому никогда не пришло бы в голову усомниться, что Иридий Викторович беседует, или посещает столовую, или отправляется в турпоход с девушкой – для отчетности, для экзамена на полноценность Ляля подходила ничуть не хуже, чем любая другая.