Любовь учителя истории

— Добрый вечер, — сказал Николай Иванович, замедлив шаг, и вновь пожалел, что не купил фонарик.

На соседнем дворе за колодезным журавлем, что остро уходил в небо, остервенело заголосила собака. Дыхнуло распаренной березовой корой: где-то близко топили баню.

Николай Иванович остановился. Всматривался в человека напряженно, и тот, возможно, всматривался в него. И сопел, чуть присвистывая. Потом подался вперед, точно протягивая руку. В глазах у Николая Ивановича метнулись искры. Небо резко пошло вперед…

Он понял, его ударили.

За что? За что?

Очнувшись, Николай Иванович увидел над собой потолок, обшитый ловко подогнанными досками, и почему-то сразу подивился их необыкновенной желтизне. Ясно пахло сухим чебрецом, мытыми полами. Кто-то мягко ходил по комнате — наверное, в толстых шерстяных носках.

Николай Иванович повернул голову. Шустрая бабка Ядвига — мать Селиверстова — воскликнула:

— Оклемался!

И морщины на лице ее зашевелились, точно мехи гармошки. Бабка Ядвига стояла прямо под лампочкой, свисавшей с потолка, как груша с дерева. Тень возле бабки лежала совсем-совсем маленькая.

Из запечья показался Селиверстов, проковылял через комнату. Николай Иванович попытался сесть, но Селиверстов замахал руками усиленно, будто отбивался от пчел или комаров. Сказал:

— Эх и угораздило тебя шлепнуться возле самого порога.

— Меня ударили, — тихо и равнодушно ответил Николай Иванович. Облизал пересохшие губы.

— Мать, водицы ему. — Селиверстов присел на край кровати. Пристально посмотрел в глаза Николаю, произнес с усердием: — Поскользнулся ты. Поскользнулся… Ледок там возле порога. Я сам этот ледок видел…

— Мне показалось…

— Показалось, показалось, — прервал Селиверстов. — Когда ночью шесть верст лесом отмахнешь, эт леший что показаться может.

Бабка Ядвига подала кружку. Вода была горьковатой на вкус, точно болотная.

— Пей, пей, — закивала головой бабка. — Отвар этот на травках сделан. Уснешь спокойно. К утру все как рукой снимет.

Селиверстов тоже кивал головой и смотрел на Николая Ивановича с тревогой.

— Когда тетя скончалась? — спросил Николай Иванович.

— Девять дней вчера по-соседски отметили, — скорбно ответил Селиверстов.

— Чего так поздно сообщили?

— Без меня то случилось. Я в больнице лежал… Я эт последний год все больше по больницам, — тоскливо признался Селиверстов. Помолчал, о чем-то думая, потом быстро продолжил: — А кроме меня, тут и адреса твоего никто не знает… Да ты спи… Утром поговорим, утром…

Ночью Николая Ивановича несколько раз будил яростный собачий лай, громыхала о будку цепь, но через минуту-другую вновь занималась тишина. Даже ветер не пел в трубе и не скреблись под полом мыши.

…Перед завтраком Селиверстов, небритый и, быть может, оттого имевший вид старческий, угрюмый, словно через силу спросил:

— Ты как, деньгами богат?

— Нет, — честно признался Николай Иванович.

— Что ж эт? Казна мало платит иль страсти к ним не имеешь?

— Казна платит столько, сколько положено, — неохотно ответил Николай, ощупывая шишку на голове. Сморщился болезненно.

— А все-таки? — Селиверстов указал рукой на стул с высокой деревянной спинкой, которую красили когда-то лаком, но теперь лак во многих местах осыпался, и дерево было в малых и больших пятнах, точно уличная пыль, когда по ней стучат первые капли дождя.

— Живу, как все, — Николай Иванович опустился на стул. — Занимаюсь любимым делом.

— Эт хорошо. — Селиверстов подвинул ему графинчик.

— Нет, нет, — запротестовал Николай Иванович. — Голова раскалывается.

— Ты прими стаканчик. Прими… Оно и полегчает, — Селиверстов говорил безучастно. Похоже, думая о чем-то другом.

Бабка Ядвига возле печи с напряжением, прописанным на лице белыми красками, стояла неподвижно, словно ожидала событие непростое, значительное.

— От чего умерла тетя? — спросил Николай Иванович без любопытства в голосе, потому что был уверен, Селиверстов ответит: «От удару», поскольку давление у Марфы Сысоевны всегда вызывало беспокойство, о чем в письмах своих она сообщала непременно.

— От угару, — глухо ответил Селиверстов и хлопнул о стол ладонью так ожесточенно, что глиняная солонка подпрыгнула, будто живая, и соль белым инеем легла на чистые доски стола.

— От удара? — переспросил Николай Иванович, полагая, что ослышался или Селиверстов оговорился.

— Нет, — покачал головой Селиверстов; морщины уныло собрались над его переносицей, и он потер лоб, будто видел их. — В том-то и дело, что от угару…

— Сырости упокойница боялась страсть как, — сказала бабка Ядвига и облизала губы.

— Засыпала она на ночь печку углем, а дымоход, он у нее с приветом был… — Селиверстов замолчал, потом сказал, не раньше, чем через минуту, словно набравшись духу: — Я ей говорю: дымоход у тебя, Марфа, не того. Она в ответ: сам ты не того. Упрямой силы была женщина.

— Вы не знаете, получила она мою телеграмму?

— Какую? — удивилась бабка Ядвига.

— Я посылал с полмесяца назад, — сказал Николай Иванович.

— Про телеграмму Марфа не сказывала, — с сомнением в голосе ответила бабка Ядвига. — Или сказывала… К Новому году телеграмма, что ли?