Любовь в эпоху перемен

Шофер, наблюдавший прощание из машины, сразу подобрел и, когда счастливый спецкор плюхнулся на сиденье, тронулся не сразу, дав им допрощаться глазами. В дороге Николай Иванович не умолкал, возмущаясь статьей «Волжский застой» во вчерашней «Сельскохозяйственной жизни». Там Суровцеву припомнили все: и сдохших кур, и вертолетные атаки на колхозы, и даже то, что он не досмотрел до конца спектакль, привезенный в область Художественным театром. Сказал: «Вашему Калягину жуликов играть, а не Ленина!» — И вышел из ложи.

— Правильно Нина Андреева написала: с какой это стати там Ленин перед Троцким на колени встает?

«М-да, всерьез за мужика взялись!» — подумал Гена.

— Боятся они Петра Петровича, — вздохнул шофер.

— Кто боится?

— Горбач-балабол боится. Точно писатель-то ваш сказал: «На самолете взлетели, а куда садиться не знаем». Не знаешь — не лети! Сиди, где сидится.

— А Суровцев знает, куда лететь?

— Знает! За то и сживают. А его бы — в Кремль. Сразу порядок наведет. Посоветуй там своим в Москве.

— Посоветую.

— И Зойку не обижай! Редкая по нашим временам девушка… Сестра у меня такая же была. Как думаешь, рак скоро лечить будут?

— Скоро.

— Хорошо бы!

Маленький тряский Ан-24 летел чуть выше дымных облаков. В прорехи виднелась темно-синяя, широко петляющая Волга в зеленой опушке лесов, рябили в глазах разноцветные лоскутья полей и оловянные овалы озер. Крошечный поезд отсюда, сверху, напоминал нитку ртути, ползущую по частым черточкам градусника. Из аэропорта Быково, маленького, вроде магазина-стекляшки, Скорятин на такси поехал сразу в редакцию. Генриетта, увидев пропащего в приемной, закричала, что Гена — полный гад. Исидору пришлось звонить в ЦК, жаловаться на Суровцева, который явно сделал с потерявшимся журналистом что-то недоброе. Парторг редакции Козоян уже открытое письмо обобщенным врагам перестройки сочинил.

— А ты чего такой счастливый? — подозрительно спросила она.

— Потому что нашелся.

Шабельский ходил по кабинету шагами полководца, обдумывающего план генерального сражения.

— Ну, — спросил он, — есть?

— Есть!

— Где?

— Здесь! — Гена ткнул пальцем в лоб.

— Утром должно быть здесь! — Главред хлопнул ладонью по столу. — Надо, чтобы до пленума вышло и прогремело. Они не ждут, готовятся, хотят тезисы к девятнадцатой конференции оспорить. Вот будет драчка! Не подведешь?

— Не подведу.

— Почему не звонил?

— Боялся, что Суровцев телефоны прослушивает.

— Правильно. Возьми загранпаспорт с визами. Вылетаете послезавтра. Не забудь шампанское. Если хорошо напишешь — сразу после Индии полетишь в Чикаго.

— Зачем? — спросил Гена: после Индии он собирался снова в Тихославль.

— На Форум восходящих лидеров. Очень важное мероприятие. Я тебя заявил. Будешь в группе молодых журналистов. Делегация солидная. В ЦК утверждают. Чехочихин летит.

— В Америку-то что с собой брать?

— Бдительность. Еще можно икру. Черную. Но обязательно в стеклянных баночках.

— Они там из баночек алмазы точат?

— Остришь? Смотри, в Томск ушлю! Они просто хотят видеть то, за что платят деньги. Странный ты какой-то вернулся… Куда все-таки пропадал?

— В банду внедрялся, как Шарапов.

— Молодец! Я примерно так Марине и объяснил.

— Тебя ждать? — спросила жена, выходя из ванной в одном влажном полотенце, обмотанном вокруг головы.

— Нет, я утром должен сдать статью.

— Про Тихославль?

— Угу.

— Завари себе цейлонский! Там осталось. Не забудь из Индии чаю привезти. Грузинский я пить не могу. Трава!

— Хорошо, не забуду.

— Хочешь, я тебя подожду? Мне «Зияющие высоты» на два дня дали.

— Не знаю, когда закончу…

— Я все-таки почитаю.

Статья удалась. На планерке Шабельский возносил Гену так, что всем стало неловко от многословной щедрости главного, обычно скупого на похвалу. Триумфатор внимал вполуха и ловил себя на том, что испытывает к любовнику жены смутное чувство благодарности, ведь уйти от непорочной Ласской было бы куда труднее: чужая верность стреноживает. Но теперь, после ялтинских бычков, его совесть чиста, как свежая сорочка. Слушая восторги Исидора, он томился плотской памятью, невольно сравнивая нежную чуткость Зоиного тела с навязчивой щедростью Марины, которая все-таки дождалась…

Фельетон назывался «Номенклатурный многоженец и библиотечная Салтычиха». Публикацию сразу вывесили на стенде «Лучшие материалы номера». Сочиняя, он вдохновлялся благородной обидой за Мятлеву и ненавистью к самодуре Болотиной, а чтобы текст не вышел безысходным (по советским правилам это не допускалось), сделал лучом света в темном царстве раздолбая Рытикова, изобразив его талантливым руководителем среднего звена, затурканным областным тираном.

Одно начало фельетона дорогого стоило: