Любовь в эпоху перемен

«Ни хрена себе! Фарфоровая агитка Чехонина!» — обалдел Гена.

По семейным обстоятельствам он немного разбирался в антикварном авангарде.

Но главным достоянием деда оказался кожаный диван с высокой спинкой, полками и завитками из красного дерева, с мутной зеркальной вставкой, окаймленной перламутровой рамкой. На стене желтели старые фотопортреты — сурового усача в кожаной фуражке со звездой и испуганной селянки в белом платочке. На древнем телевизоре стоял, прислоненный к бутылке, современный снимок болезненной женщины. Левый угол перечеркивала черная полоса. Вместо иконы в комнате царил парадный портрет Сталина, до 20-го съезда, очевидно висевший в совучреждении.

Маркелыч откинул диванные валики, удлинив ложе, бросил сложенную серую простыню и ватное стеганое одеяло.

— Раздевайся, страдалец, ложись!

Скорятин с трудом стащил с себя мокрую, прилипшую к телу одежду, особенно повозился с задубевшими джинсами, и остался в одних трусах, почти высохших, видимо, от жара соблазна.

— Ишь ты, — хмыкнул лоцман, оценив ажурные башенки на исподнем у гостя.

Замшевую куртку, набухшую и отяжелевшую, Гена, горюя, повесил на спинку стула.

— М-да, накрылась шкурка-то, завтра колом стоять будет, — двусмысленно посочувствовал дед. — Ну я пошел, Зойкину ногу посмотрю. Не дай бог — сломала. Гальюн, если что, налево.

— А душ?

— Объелся груш, — буркнул сосед и вышел, погасив свет.

Спецкор расправил простыню, улегся под одеяло, но уснуть не мог: бил озноб, а потом, когда согрелся, напала иная дрожь — влекущая. Из форточки, колебля полуоторванную марлю, сквозила прохлада, напоенная свежим покоем, какой охватывает природу после грозового содрогания. Радостный трепет передался и Гене. Он, замирая сердцем, осознавал: в Тихославле с ним, кажется, случилось то, от чего вся жизнь может измениться, как степь, вчера еще уныло неоглядная, а сегодня — ослепительно алая от раскрывшихся миллионов диких тюльпанов. Он видел такое преображение, когда летал в командировку в Джамбул.

Кряхтя, вернулся дед, доложил, что у Зои всего-навсего растяжение связок, и плюхнулся на кровать, отозвавшуюся пружинным лязгом. Лежали в молчании. Москвич несколько раз перевернулся с боку на бок и вздохнул.

— Это ты сразу брось! — утешил Маркелыч. — Такую девку знаешь сколько выхаживать надо! И то — хрен выходишь. Тут один, райкомовский, колобок, считай, уж год к ней подкатывается — и все мимо трюма. Ты поспи! Может, приснится что хорошее. Я-то сам, как жену схоронил, только во сне теперь по бабам и прыгаю. Умри она лет десять назад, я бы еще к кому причалил. Нет, домучилась, когда и мне в холодный отстой пора. Смолоду я по бабью-то ох и покаботажил! А Верка у меня ревнивая была — до падучей. Аж пенилась! Вот и сквиталась…

— А Сталин вам зачем? — спросил спецкор, чтобы сменить тему. — Любите его, что ли?

— Любить-то мне его особо не за что. Он моему отцу десять лет без права переписки впаял. Понял, да? Но уважаю. Справедлив был. Собственного сына для Отечества не пожалел. Так и сказал: я, мол, солдата на маршала не меняю!

— Он и отца вашего не пожалел.

— Это верно. Но и батя, пока самого не взяли, тоже народ к стенке прислонял. Идейный был. От Бога меня ремнем отучал. Мать креститься при нем боялась — сразу в ухо. А без веры как без якоря. Вот и остался нам Иосиф Виссарионович…

— А Ленин?

— Тоже вроде ничего, но картавый. Ладно, парень, давай спать — я утром на анализы записался. Помру с диагнозом…

Во сне Скорятин изо всех сил бежал по бесконечному перрону, догоняя набиравший скорость поезд, и старался заглянуть в освещенное окно вагона, чтобы разглядеть женщину, сидевшую в глубине купе. Она была похожа на Зою и Марину одновременно. Но понять окончательно, кто это, не удавалось: пассажирка, закрыв лицо руками, плакала. Внезапно платформа кончилась, Гена оттолкнулся ногами от края — и полетел…

…В дверь постучали, и Мятлева звонко крикнула:

— Подъем!

— А?! Что?

— Пионерская зорька.

Он приземлился, открыл глаза и обнаружил в комнате солнечное утро. Как встал и отбыл в поликлинику Маркелыч, спецкор не слышал. Зоя, осторожно ступая на обмотанную эластичным бинтом ногу, аккуратно складывала на стуле вычищенную и выглаженную одежду гостя.

— Вставайте, будем завтракать! — и вышла.

Скорятин оделся и, по возможности утишая неизбежные гигиенические звуки, посетил скорбный туалет с древним чугунным бачком, обметанным каплями конденсата. Потом он умылся. Газовая колонка жутко шипела, а кран с резиновым наконечником выплевывал то ледяную воду, то кипяток. Стол в Зоиной комнате был уже накрыт. Библиотекарша испекла блинчики с изюмом, к ним подала густую желтую сметану в вазочке, а кофе заварила в старинной турке с костяной ручкой.

— Может быть, предпочитаете растворимый? — спросила она.

— Нет, не люблю химию.