Любовь в ритме танго

Хайме был единственным, кто был готов выполнить такую деликатную миссию, только он мог усмирять эксцессы в военных судах, сохранить честь гражданского правосудия, заботиться о его открытости до его полного восстановления, так они говорили. Я знаю, что он им не верил, но он принимал их доводы, хотя понимал, что война проиграна, но все же принимал… Хайме стал единственным гражданским лицом на военных процессах. Он занимался гражданскими и военными преступлениями, а также делами о шпионаже, о контрабанде и тому подобными. Он не всегда был обвинителем, но всегда присутствовал там как представитель министерства, он был представителем гражданского правосудия. Он не делал ничего, потому что не должен был ничего делать, только смотреть, слушать и информировать, и без сомнения… Ты должна была читать, что эти негодяи писали о нем потом, когда выиграли наконец эту чертову страну. Эту дерьмовую страну, именно такое название она заслужила. Палач, так они его называли, и бандит, и убийца героев пятой колонны, убийца… — Тут бабушка поднялась. Она вставала много раз в течение этой ночи, чтобы потом сесть на место через несколько секунд, чтобы без сил опуститься на софу. — Убивали единиц! Ты слышишь? Единиц! Я бы убила куда больше этими самыми руками, а потом бы спокойно спала всю жизнь, я клянусь тебе, спокойно. Убийца… Убийцы они, сволочи, сукины дети! И он был мертв, в начале 39-го года он был мертв, эта была неизбежная смерть, неизбежная. Но я никак не могу свыкнуться с мыслью, что Хайме мертв, мертв, мертв…

Бабушка не смогла сдержать слезы и две широкие и неровные дорожки пролегли вниз от ее глаз по щекам. Слезы сказали больше, чем могли сказать слова, больше, чем жесты, больше, чем бешенство, с которым она говорила о его убийцах. Теперь она замолчала, от ее злобы не осталось и следа. Я могла, мне казалось, почувствовать ее боль, потому что теперь в ее глазах было что-то детское, беззащитное. Бабушка закрыла лицо руками, стараясь покинуть наш мир, — робкий, неуверенный жест ребенка, который не знает, где он, который уронил свою игрушку в реку и навсегда потерял ее. Такие мысли пришли мне в голову, когда я увидела, как плачет бабушка.

— Вот чего я не понимаю, — сказала я, когда прошло уже довольно много времени и бабушка успокоилась, — почему вы не уехали, почему не переселились во Францию или в Америку…

— Я тоже говорила с ним об этом, — ответила бабушка, медленно качая головой. — Тысячи раз я говорила ему об этом. Я не могла уехать с двумя детьми, мне нужно было подождать, пока родится третий ребенок, а потом я бы смогла уехать. Они бы выпустили меня, у них против меня ничего не было, но Хайме не поддерживал меня, потому что доверял Пако, я нет. Я никогда не доверяла ему, но он верил в Пако…

— Кто такой Пако, бабушка?

— Муж моей сестры. Он был депутатом, социалистом. В последние дни войны его назначили директором, или управляющим канала Изабеллы II. Он остался в Мадриде, когда вошел в правительство, он должен был остаться, чтобы гарантировать поставки воды до конца, и Хайме ждал его. Он ждал тогда, когда его собственные начальники советовали ему уезжать, он ждал, пока наши друзья посадят нас в свои автомобили и повезут через границу, он ждал Пако и говорил: «Мы уедем, когда соберется Пако».

— А Пако не поехал.

— Конечно, поехал! Но только без твоего дедушки.

— А ты…

— Я была беременна.

— Папой.