Любовь в ритме танго

Я вспоминала об этом столько раз, что невозможно забыть… Во всей моей жизни я не знала никого, кто бы смеялся меньше моей матери. Когда Мигель начинал ходить и падал на попу, когда мой брат Карлос, очень жизнерадостный мальчик, рассказывал анекдоты, вернувшись с занятий, когда Кончита порвала со своим женихом, а мы дергали ее за косы, пока она не начинала плакать, мы умирали от смеха, а мама лишь улыбалась, растягивая губы так, словно у нее что-то болело, словно от смеха ей было больно. Понимаешь? Она очень тихо поднималась, еле передвигая ноги, постоянно приглаживала волосы, хотя была тщательно причесана, и всегда говорила очень тихо себе самой: «Что я делаю, Господи?» или «Какой крест я несу из-за этого человека!» Тут Паулина или няня, которые, казалось, чувствовали мамину тоску за километры, быстро подходили к ней, брали за руку или гладили по плечу и замирали в таком положении, сокрушенно качая головой. «Вы должны больше любить вашего отца, дети», — говорили они нам тем же тоном, которым просили нас хорошо учиться, словно требовали ужасной жертвы, словно знали, что нам следует быть мужественными, чтобы суметь следовать этому завету. Однако при этом никогда не добавляли, что нам следует сильнее любить мать. Я иногда смотрела на них, и мне казалось, что отец был намного несчастнее мамы, что он был очень одиноким. Тогда я спрашивала, что за преступление он совершил, почему его называют козлом, из-за чего его никто не любит в этом доме, где даже собаки почитают мою мать.

Магда закусила губу и вздрогнула. Ее глаза сверкали, это было заметно даже из-под опущенных век, и такой она оставалась некоторое время, хотя внешне спокойная, словно мертвая, такая далекая, что я решила заговорить первой.

— Так ты любила его, да? — сказала я. — И Пасита, конечно. А еще Томас.

— Дело в том, что я не была святой, Малена, — ответила Магда, медленно качая головой, — я не была святой, я не боролась за него, даже плохо понимала, в чем дело, знаешь? Духа жертвенности, радости от жертвы, всего, что нам рассказывали монахини в колледже, этого я не понимала, я не понимала, что жизнь моей матери — это жертва… Ты хочешь, чтобы я еще говорила? Для меня это было ужасно, конечно, я не желала жить так же, как мать, мне очень нравилось смеяться… Вначале я чувствовала себя в чем-то виноватой, но потом мне удалось мало-помалу узнать правду — от чужих людей, конечно, — потому что мама никогда не желала признать факт того, что существует еще одна линия жизни ее мужа. Когда же заболела Пас, все круто изменилось. Папа с самого начала не питал иллюзий насчет того, какое будущее ожидает его дочь, хотя в доме все сошли с ума из-за младенца. Рейна и я тогда были еще совсем маленькими, нам было по девять лет.

Однажды ночью Пасите стало плохо — лихорадка, — ее повезли в госпиталь. Родители пробыли там несколько дней а, вернувшись, мой отец стал другим человеком. Мама слегла в постель, она лежала в темноте и говорила, что совершенно разбита, что не хочет никого видеть, и тут он взвалил все на себя, он разговаривал, смеялся, привел дом в порядок, смотрел за девочкой, но так и не сблизился с остальными детьми, потому что хотя мои братья должны были общаться с ним, хотя бы для того, чтобы попросить денег или разрешения выйти погулять, никто из них не хотел сблизиться со своим отцом. Что касается меня, я все еще жутко его боялась. Потом, когда мы вернулись в Альмансилью, а он в очередной раз связался с Теофилой, все пошло по-прежнему с единственной разницей, что когда он в этот раз ушел из дома, никто не говорил нам, куда он пошел. Похоже, никто даже не испугался, включая, заметь, мою мать, она казалась очень довольной, стала более спокойной, когда он ушел. Всем стало лучше без него, это было странно и ужасно.

— Они договорились.