Любовь в ритме танго

Магда убедила меня в том, что у Хайме не было намерения обидеть меня, он только уступил очевидному желанию со стороны моей сестры и Сантьяго жить с ним. Я думала много раз о собственной пригодности к роли матери, о моем нерегулярном желании готовить еду, об отсутствии у меня терпения, чтобы помогать сыну в самом необходимом, о частоте, с которой я уходила гулять по ночам, оставляя его со страхом наедине, о моей неготовности приспособиться к его режиму, о моем образе жизни, который Хайме громко сравнивал с правилами жизни моей сестры, с которой проводил почти все выходные с той самой Святой недели.

— Ты знаешь, мама? Тетя Рейна заходит каждую ночь в нашу комнату и целует нас перед сном, потом идет спать, а из дома никуда не уходит. Наши кровати всегда разобраны заранее, она готовит их для нас перед ужином.

В один прекрасный день он попросил меня, чтобы я наполнила ванну пеной, как это делает Рейна. На следующее утро Хайме захотел, чтобы я завернула тортильи с колбасой ему в колледж не в бумагу, а положила их в герметичный контейнер, потому что так Рейна делала для своей дочери. Тем же самым вечером он попросил меня, чтобы я приготовила ему еду на завтра и оставила ее в герметичной упаковке, потому что Рейна делает именно так. Пару ночей после этого он спрашивал меня, почему я иду ужинать с друзьями вместо того чтобы остаться дома, потому что Рейна говорила ему, что никогда никуда не выходит одна, с тех пор как у нее родилась дочь. В какой-то момент Хайме решил, что хочет спать со мной, сказал, что у него кошмары, а Рейна разрешала ему спать с ней и Сантьяго. Если мы шли в парк, ему больше нравилось играть со мной вместо того, чтобы играть с другими детьми, потому что Рейна всегда играла с ним по выходным. Если мы шли в кино, он должен был взять билеты в бельэтаж, потому что Рейна сказала, что детям оттуда лучше видно, чем из партера. Если я приглашала его на гамбургер, чтобы перекусить, он должен был очистить его предварительно от остатков зелени, потому что Рейна так делала. Хайме казалось неприличным, когда я ходила раздетая по дому, хотя мы были одни, потому что Рейна этого себе не позволяла никогда, и ему не нравилось, что я носила туфли на каблуках, красила губы и ногти в красный цвет, носила черные чулки, потому что Рейна никогда не делала ничего подобного. Однажды сын спросил меня, почему я так мало ругаюсь и спорю с ним, когда он делает что-то плохое, потому что Рейна всегда поступала так, когда он допускал ошибку. В другой раз он упрекнул меня, что я работаю, потому что Рейна сказала ему, что не работает, чтобы иметь возможность воспитывать дочь. «Когда я работаю, ты в колледже, — ответила я, — это то же самое». «Я тебе не верю, — ответил Хайме, — думаю, что это не то же самое. У Рейны всегда было свободное время».

— Ты воспитала его, — объясняла Магда, — и сама дала ему возможность выбирать. Он выбрал.

Магда приглашала меня снова приехать в Альмерию в августе, а Хайме оставить в Мадриде. Я обещала приехать, но, когда вернулась домой, почувствовала, как сильно устала. Такой же уставшей я была и на следующий день, и на третий, и потом. Я набирала один за другим номера телефонов, которые помнила, но никто мне не отвечал, целый мир был на каникулах, никто не отвечал мне, потому что на самом деле мне не хотелось никого слышать.

Никогда в жизни я не чувствовала себя такой разбитой. Каждый вечер я ходила в кино, потому что в залах работали кондиционеры и было прохладно.

* * *

Я открыла дверь и даже не обратила на него внимания, подняла пустой баллон, поставила его на площадке и вытащила из кармана купюру в тысячу песет, механически повторяя предложение, которое произносила тысячу раз. Правда, теперь разносчик назвал цену очень громко, и по голосу я поняла, что это новый человек. Я посмотрела ему в лицо, и он улыбнулся.

— Поляк? — спросила я, чтобы что-то сказать, пока он искал сдачу в маленьком кармане на поясе.

У мужчины были черные волосы, зеленые глаза, очень белая кожа и правильные черты лица. Я таких лиц еще не видела.

— Нет! — ответил он с вымученной улыбкой, словно его оскорбило мое предположение. — Не поляк, никакой не поляк. Я болгарин.

— Ах, простите.

— Поляки, бррр… — протянул он, делая презрительный жест рукой. — Католики, толстые все, как папа римский. Болгары намного лучше.

— Конечно.

Он забрал пустой баллон, потом пожал плечами, словно не придумал ничего особенного, улыбнулся и сказал: «Всего хорошего». Тем вечером я не пошла в кино. Два дня спустя мой баллон принесли обратно наполненным, но только это уже был не болгарин, а усатый невысокий белокурый поляк, на шее у него я заметила цепочку, увешанную медальонами Святой Девы.

— А болгарин? — спросила я, а он посмотрел на меня, пожав плечами. — Он приносит мне тоже.

— Без чаевых? — только и спросил он.

— Без чаевых, — ответила я и закрыла дверь.