Любовь в ритме танго

— Порфирио точно был меланхоликом, ему передалась плохая наследственность, вот он и извелся из-за женщины из Бадахоса. Она была намного старше его, замужем, и довольно счастливо — за генералом. Родители Порфирио пригласили их в гости, чтобы прояснить ситуацию, и парень был сам в этом заинтересован. Я не думаю, что он был одержим дьяволом. Вся вина в том, что у него была дурная кровь, та самая, которая выгнала дедушку из этого…

— Не будь дурой, Мерседес! И не говори плохо о сеньоре. Порфирио был меланхоликом, потому что он таким родился, а ведь мог родиться и таким, как Пасита.

— Еще одно наследство крови Родриго.

— Не будь невеждой, дура! Порфирио был болен, все мы это знаем, он был… таким грустным, подавленным, как говорят теперь. У него бывали трудные времена, и в один из таких трудных моментов он захотел покончить с собой. Если бы он послушался меня! Он не ходил в колледж, лежал в постели целыми днями не в состоянии подняться… Потом стало хуже, он отказывался от еды и все дни проводил, глядя в потолок, он плакал… А ведь до двадцати лет Порфирио был гордостью своей матери, это и дало волю злым языкам.

Я хорошо рассмотрела их обеих. Мерседес потеряла самообладание: щеки ее побледнели от бешенства, и на них выступили красные пятна. Она стояла подбоченясь — вся ее поза выражала искреннее негодование. Мерседес держала в руках горшок с зелеными бобами, а ее лицо было настолько близко от этих замечательных зеленых овощей, что, казалось, плавно их продолжает. Обычное добродушие Мерседес будто ушло в эти самые бобы, а в ней осталась лишь злость. Паулина же сохраняла спокойствие, она вообще не шевелилась, стояла прямо и выглядела просто и естественно, а ее лежавшие поверх накрахмаленного фартука руки были ухоженными. Она выглядела так, как должна выглядеть женщина из столицы. Именно ее нарочитое спокойствие и явилось причиной чрезвычайной нервозности Мерседес.

— Во всем виновата меланхолия. Вы, сеньора, как хотите, но когда Педро и я по вечерам гуляли, ходили до тростников…

— Чтобы шпионить за нами.

— Или чтобы прогуляться, чтобы покататься у камыша… Его лицо было всегда таким бледным. Меланхолик! Это как качели, так оно и было, и я чуть не упала замертво в тот момент.

— Ты ничего не сделала, — сказала Паулина и заметила меня. — Это так, потому что он всегда был пугливым, но твой дедушка не пытался следить за своим сыном.

— Вовсе нет! Ты слышишь? Вовсе нет! Если быть честными, то тут ничего поделать было нельзя, с самого детства его поведение не предвещало ничего хорошего…

— Ты так говоришь, чтобы мы забыли о том, как вы с сеньором были в то время неразлучны.

— Да, были, даже более того. Мы были молочными братом и сестрой, моя мать кормила его в то же время, что и меня, когда хозяйка дома была больна.

— Да, но с тех пор много воды утекло…

— И что? Весь мир знает, что я никогда не называла его на «вы». Мы вместе выросли. Кроме того, это не имеет отношения к делу. Случилось так, что Порфирио убил себя из-за женщины из Бадахоса, я не знаю почему. Когда он расстался с ней, то выглядел очень бледным, таким я и видела его в последний раз на балконе. Он поприветствовал нас — помахал рукой с такой счастливой улыбкой, будто священник благословил. Но это было не благословление, нет. А та мерзкая шлюха все знала, потому она и встала раньше, чем он нагнулся вперед и закричал. Ох, он очень громко закричал — тот крик чуть не убил его мать. Ты слышишь? Она была первой, кто подбежал к нему, кто обнял его тело и то, что осталось от его черепа, расколовшегося о гранитную плиту. Я видела это своими собственными глазами! Муж той женщины сел в машину и уехал, потому что не смог вынести позора, не смог вынести того, что его жена оказалась рядом с трупом Порфирио.

— Ясное дело, потому что они поняли. Я никогда не говорила, что они этого не поняли, но Порфирио убил себя только потому, что он был меланхоликом…

— Нет, сеньора!

— Да, сеньора!

Солнце успело закатиться, а Мерседес с Паулиной продолжали испепелять друг друга взглядами и обмениваться оскорблениями, подлавливая на неправде. Лица обеих побагровели и горели, а носы побледнели и стали почти восковыми. По ходу их разговора я вспомнила историю Порфирио, прекрасного самоубийцы, похороненного под ивой в языческой земле нашего сада без какой-либо каменной плиты. Бабушка запретила своим сыновьям произносить имя самоубийцы, но тем не менее его имя не исчезло. В честь Порфирио назвали одного из младших сыновей Теофилы. Подробности жизни Теофилы интересовали меня больше всего.

Главной целью моего расследования была Теофила. Я боялась, что эти двое никогда не дойдут до главного, что их дискуссия начнет крутиться вокруг одного и того же, обрастая по ходу новыми деталями. Женщины начали зацикливаться на мелочах, не желая приходить к согласию относительно цвета волос этой сеньоры из Бадахоса до наступления ужина.

— У нее были каштановые волосы.

— Черные, Мерседес, я-то точно знаю, я ее причесывала.

— Они были светло-коричневые или каштановые.