Любовь в седьмом вагоне

В общих чертах история выглядела так. Артист, вышедший в тираж и не имевший денег даже на сарайчик в ближнем Подмосковье, забрался в глушь, купил буквально за копейки могучую усадьбу в старинной, постарше Москвы, деревне Важа, некогда стоявшей узорным кокошником на зеленом взгорке над глубоким и округлым Вад-озером, ныне почти заброшенной жителями. Теперь деревню затянуло мокрым сорняком, бревенчатые домины, простоявшие по сто и двести лет, напоминали скелеты вымерших мамонтов. Однако смерч, пришедший четыре года назад со стороны мирного березового перелеска, не тронул эти седые развалины, но прошелся аккурат по дому Смолякова, разметал крышу, снял полы на втором этаже, вынес утварь и раскидал ее, покореженную, по непролазным, как ельники, зарослям крапивы. После таких разрушений Смолякову было бы проще занять любой пустующий дом, который поцелей, тем более, что хозяева этой древней недвижимости, равно как и их наследники, давно растворились в пространстве. Однако артист оказался упрям. При помощи местных мелких мужиков, узнавших в отшельнике знаменитость и коллективно думавших, что Кирилл Дмитриевич если и не командовал фронтом, то уж точно воевал, Смоляков восстановил домину, поправил повисший забор.

Следующий смерч образовался над озером, всхлипнувшим и быстро перебравшим привязанные лодки. Некоторое время озеро с белесым крутящимся столбом и облаком водяной холодной пыли напоминало гигантский фонтан. Дальше смерч, насосавшись воды, пошел не влево и не вправо, но ровно на то место, где вкусно желтел свеженастеленной крышей дом Смолякова. На этот раз смерч обгрыз домину до самой русской печи, оставшейся торчать будто кирпичная кочерыжка среди хаоса изломанных бревен. Мужики, потерявшие лодки и снасть, но зато получившие дождь из обезумевших, жестоко хлеставшихся сигов, очень уговаривали Кирилла Дмитриевича бросить, от греха, меченое место. Но артист не послушал и как-то так сам воздействовал словом на аборигенов, что они, покачав лохматыми, похожими на вылущенные сосновые шишки, головами, опять принялись плотничать. Домину восстанавливали из собственной его порушенной плоти, лишь по крайней необходимости добавляя покупного свежего дерева. Управились удивительно споро и быстро; даже нашелся мастер, расписавший наличники жаркими курчавыми цветами.

Теперь ответный ход был за смерчем. По человеческим понятиям, третье разрушение дома было крайне маловероятно. Но по меркам нечеловеческим – а нечеловеческое буквально сгущалось в воздухе – третьего смерча следовало ожидать в самом ближайшем будущем. Так жила бывшая знаменитость, между одной вероятностью и другой, точно бусина на туго натянутой нитке. Конечно, Смоляков не мог ожидать, что в эту его, укрытую расстояниями и непогодой, совершенно частную жизнь вдруг полезет без спроса множество людей.

Первым про упрямого мужика, вставшего и не сошедшего с пути стихии, услышал репортер вологодского канала Костя Вожеватов – долговязый честолюбец с лицом как жареное рыбное филе, все мечтавший откопать сенсационный эксклюзив. Он и снял ту самую хронику, что впоследствии крутило, выплачивая Косте некоторые деньги, столичное телевидение. В тот момент, когда Вожеватов нацелил камеру на старикана, шедшего прямо на него по изрытому двору, напоминавшему грядку с выдернутыми из нее гигантскими корнеплодами, он еще понятия не имел, кто перед ним. Какова же была Костина радость, когда, уже в Вологде, не добившись от старого хрена ничего кроме матерщины, он вдруг сообразил, что этот Смоляков, наряженный по-местному в засаленный «пенжак» и поломанный картуз, и Смоляков из кино, похожий одновременно на Сергея Есенина и Джона Кеннеди, – один и тот же человек. Именно благодаря Костиной энергии, жегшей и пекшей его изнутри, история раскрутилась в Москве, оставив, впрочем, самого Костю на прежнем месте, в темненькой, треснутой по потолку, вологодской квартирке, где засушенными ромашками висели дохлые пауки. Все, что обломилось Косте за труды, – это длинный, грубо перекрашенный «Крайслер» восемьдесят пятого года выпуска, застревавший, как доска в мешке, на пыльных грунтовых дорогах, по которым все так же пролегали Костины репортерские маршруты.