Любовь в Серебряном веке. Истории о музах и женах русских поэтов и писателей. Радости и переживания, испытания и трагедии…

В Крыму Волошин пишет цикл «Киммерийские сумерки», воскрешая образы древних обитателей этих мест и легенд, сложенных еще до нашей эры. «Киммерией я называю восточную область Крыма от древнего Сурожа (Судак) до Босфора Киммерийского (Керченский пролив), в отличие от Тавриды, западной его части (Южного берега Крыма и Херсонеса Таврического)», – поясняет поэт. Цикл завершается такими строками:

…Припаду я к острым щебням, к серым срывам размытых гор,
Причащусь я горькой соли задыхающейся волны,
Обовью я чобром, мятой и полынью седой чело.
Здравствуй, ты, в весне распятый, мой торжественный Коктебель![38]

В этот период он начинает осознавать, а потом и создавать, творить свою неразрывную связь с этим местом. Его повседневной одеждой становится свободная рубаха, наподобие греческого хитона. На голову Волошин все чаще надевает венок из степных трав, запах которых, по его мнению, защищает его от астматических приступов. Взяв в руки суковатую палку, Макс бродит по ущельям Карадага, поднимается на скалу под названием Хамелеон, где глина меняет свой цвет в зависимости от погоды. При этом он вовсе не выглядит ряженным. Наоборот, все его гости отмечают, что и его эксцентричная, на первый взгляд, одежда смотрелась, как нельзя более уместно.

Эрих Федорович Голлербах, встретивший Волошина в Петербурге, сразу же отметил, что в облике поэта «не было, прежде всего, ничего „петербургского“: ни в поступи, чуть грузной, но твердой и решительной, ни в многоволосье низкопосаженной, короткошеей головы, ни в костюме (короткие штаны и чулки). На ходу я не успел вглядеться в его глаза, в очертания рта и запомнил, главным образом, своеобразный склад фигуры – очень дородной, плечистой, животастой, с короткими руками и ногами; голову – с пепельной шапкой кудрей, с округлой рыжевато-седой бородой, торчащей почти горизонтально над мощной, широкой грудью. Волошина не раз сравнивали то с Зевсом-олимпийцем, то с русским кучером-лихачом, то с протопопом; сравнивали с Гераклом и со львом. Все это, в общем, верно, но, в частности, – не точно. Этот „Геракл“ не мог бы разорвать пасть льву, потому что лев был в нем самом (tat twam asi[39]). Этот кучер не сел бы на облучок тройки, потому что помнил триумфальное величие античных колесниц. Он не принял бы сан иерея, потому что знавал когда-то глубокие тайны элевсинских мистерий. Казалось бы, из этой фигуры легко сделать гротеск – так много в ней отступления от „нормы“, – но неизвестно, кого же, собственно, пародировать – московского купчика или евангельского апостола? К тому же чувство достоинства, спокойствие, сановитость, которыми дышала эта фигура, отбивали охоту к шаржу…».

При более близком знакомстве Голлербаха поразили глаза Волошина: «…зеленоватые, внимательные, почти строгие глаза, глядевшие собеседнику прямо в зрачки, но без всякой въедливости и назойливости, спокойно и вдумчиво».

А вот как вспоминает Волошина Марина Цветаева: «Пишу и вижу: голова Зевеса на могучих плечах, а на дремучих, невероятного завива кудрях, узенький полынный веночек, насущная необходимость, принимаемая дураками за стилизацию, равно как его белый парусиновый балахон, о котором так долго и жарко спорили (особенно дамы), есть ли или нет под ним штаны. Парусина, полынь, сандалии – что чище и вечнее, и почему человек не вправе предпочитать чистое (стирающееся, как парусина, и сменяющееся, но неизменное, как сандалии и полынь, чистое и вечное – грязному (городскому) и случайному (модному)? И что убийственнее – городского и модного – на берегу моря, да еще такого моря, да еще на таком берегу! Моя формула одежды: то, что не красиво на ветру, есть уродливо. Волошинский балахон и полынный веночек были хороши на ветру».

Дом быстро наполнился гостями. Всего за сезон здесь бывало до шестидесяти человек. И какие люди! Писатели, поэты, художники, философы, историки, искусствоведы с удовольствием приезжали в Коктебель на несколько летних недель, а то и месяцев, по утрам собирались в большой столовой за столом, покрытым вышитой украинской скатертью, потом в компании хозяина бродили по горам или шли к морю, купались, рисовали, отдыхали. Работали в огромной волошинской библиотеке, где хранилось более 10 000 книг на десяти языках, а по вечерам собирались в мастерской, где мебель сделана из дерева руками самого хозяина, и читали стихи.

Хозяин ставил одно условие: можно прочесть только ранее неопубликованные строки, а поскольку выступить в мастерской Волошина было необыкновенно лестно, то поэты старались привести с собой побольше новых стихов.

Здесь выступали Николай Гумилев, Константин Бальмонт, Валерий Брюсов, Андрей Белый. Сестры Цветаевы читали хором стихотворение Марины: