Любовь-весенняя страна

Ведь перепад температуры — погибель для моей натуры, поскольку градусов скачки ввергают в приступы тоски, а смена резкая давленья мне ухудшает настроенье.

Когда несутся тучи быстро, безбожно голова болит, и желчи целая канистра во мне играет и бурлит.

А если ветер засквозит, то тут как тут радикулит.

Иль даже воспаленье лёгких.

Жизнь, прямо скажем, не из лёгких!

Зима! И снег валит, как каша, грудь разрывает гулкий кашель, боль в горле и течёт из носа.

А усиление жары приводит, виноват, к поносу и усилению хандры.

Приходит атмосферный фронт, и сразу в сердце дискомфорт.

Но вот прекрасная погода — так отравленье кислородом.

А если налетит вдруг смерч? Неужто рифмовать мне «смерть»?

м V Ч/

С такой природою ужасной жить глупо, вредно и опасно.

И от погоды нету жизни!

А может, дело в организме?

* * *

Живём мы на износ, хоть нас никто не просит. Не знаю, кто из нас скорей другого бросит.

Уйдёт в последний сон и больше не вернётся... Кто выиграет: он иль та, что остаётся?

Иль станет лучше той, что первою истает?

Что там, за той чертой, пока никто не знает.

Рулетки кончен бег, и в проигрыше оба: и кто исчез навек, и кто стоит у гроба.

РАБОЧАЯ ЛОШАДЬ

Рабочая лошадь не пишет стихов, не пишет, а пашет и возит.

И ей, прямо скажем, не до пустяков в труде, и еде, и навозе.

Работа, известно, удел дураков, и лошадь ишачит до дури, до грыжи, до крови и до синяков, до соли и пота на шкуре.

Рабочая лошадь — увы! — не поёт, ну, нет музыкального слуха. Случается, лошадь чудовищно пьёт, в себя заливая сивуху.

Рабочая лошадь идёт на метро, к трамваю бредёт еле-еле. Вчерашнее пойло сжигает нутро, глаза бы на мир не глядели.

Понурая лошадь кряхтит в поводу, крикливый возница у всех на виду её погоняет вожжами и лживыми в ласке словами.

Так тащится эта коняга, она, во всех смыслах, бедняга.

Здоровьем своим лошадиным за жизнь заплативши сполна, с доверчивым глазом, наивным, проходит в оглоблях она.

Стареет, и слепнет, и глохнет, покуда совсем не издохнет.

Рабочая лошадь не пишет стихов, здесь нет никакого сомненья.

И ей не до песен, не до пустяков.

А эти стихи — исключенье!

Почти обшарен шар земной, хотя не до конца изучен.

Но что мне мир, коль сам собой я недоволен и измучен.

Не смерил всех своих глубин, во мне немало белых пятен.

Пускай я дожил до седин, но не во всём себе понятен.

Стараюсь жить я по уму, заверить, что благоразумен.

Но мне-то ясно самому,

что я — увы! — непредсказуем.

У расписания в плену я следую привычным рейсом.

Вдруг неожиданно взбрыкну — поеду поперёк по рельсам.

Нормальный, вроде, не чудной, и знаю правила вожденья.

Но вот я левой стороной

прусь против встречного движенья.

Корят и гладят по плечу, чтоб поведение исправил.

Да я и сам-то не хочу

быть исключением из правил.

Я обещания даю, я соглашаюсь, соглашаюсь: мол, изменюсь, пойду в строю!

Но — бац! — и я опять срываюсь.

1984

Вроде бы люди умирают не сразу.

Смерть — многоточие в большом предложении. Кажется, это — предпоследняя фаза, когда угасают тепло и свечение.

Мы знаем, что и звёзды не сразу меркнут, свет их доходит, но с большим опозданием. Давно нет планеты, а луч её мерный всё к нам пробивается сквозь мироздание.

Но после смерти лишь отдельные люди продолжают светить, согревают приветно...

Как мало, как мало, как мало иллюзий!

Как горько, как скорбно и как беспросветно!

1986

* * *

Пора поставить всё на место, вернуть первоначальный смысл всем тем понятиям известным, кои наш век перекосил.

Теперь не я кино снимаю, меня снимает новый фильм.

Не я машиной управляю, а мною мой автомобиль.

Меня читает эта книжка, в меня уставился пейзаж.

Теперь не мне, а смерти крышка! Да, да. оставьте скепсис ваш.

Еда меня вконец сжирает, схожу на нет, судьбу кляня.

Меня и деньгам не хватает! Короче, жизнь живёт меня.

ПОСТАРЕВШЕМУ ДРУГУ

Ну какая же это заслуга — спрятать душу свою под замок оттого, что ты сверзился с круга, изнывать от тоски и недуга, слушать, как надрывается вьюга, упиваясь, что ты одинок.

Ну какое же это подспорье, что ты доступ друзьям перекрыл, что ты пестуешь горюшко-горе, проживаешь в обиде и вздоре? Ты, как крест на глухом косогоре, под которым себя схоронил.

Ну какая же это отрада — не дождавшись финала парада, разломаться, сойти, уступить? Годы — горе, а мысли — отрава... Но на то и мужская отвага, чтоб с улыбкой навек уходить.

Я, к сожаленью, в чём-то недоразвит, возможно, даже кое в чём дебил.

Жизнь хороша в своём многообразье, а я свою донельзя обеднил.

Я не скользил на быстрых водных лыжах, на дельтаплане в небе не парил, и если рассмотреть меня поближе, то очень многих я недолюбил.

Не сумасбродствовал, не колобродил, вокруг Европы не ходил в круиз, не плавал я на волжском пароходе и паруса не ставил в летний бриз.

Я отдыхал лишь для того, чтоб выжить, набраться сил для будущих затей.

Как на курортах много разных выжиг, как я завидовал их лёгкой пустоте!

Увы, субъект не светский, а домашний, томлюсь среди премьерной толчеи, и я не завсегдатай вернисажный — всё это тоже слабости мои.

Нет времени ходить по ресторанам, хоть мне приятны шутки, болтовня.