Любовная горячка

– Я Мэллис, сука! А для тебя – Повелитель! И мой отец заслуживал смерти. Он называл себя гуманистом. Он тратил мое наследство. Я сказал ему, чтобы он прекратил. Он этого не сделал.

Бэрронс злил Мэллиса, называя его «Младшим». Но это было мое имя, так называла меня Алина, и я не собиралась пачкать свое детское прозвище, обращаясь к вампиру.

– Это ты заслуживаешь смерти. Некоторые люди заслуживают ее с самого рождения, Джонни.

– Никогда не смей меня так называть! НИКОГДА не называй меня так! – заорал он.

Я попала в яблочко, это имя подействовало на вампира куда сильнее, чем обращение «Младший». Может быть, именно так называла его мама? Или это уменьшительное имя использовал его отец?

– Нел превратила тебя в монстра. Ты сам стал им, Джонни.

Я была вне себя от боли. Я больше не чувствовала своей руки. Мои лицо и шея были залиты кровью.

– Джонни, Джонни, Джонни, – дразнила я. – Джонни, маленький Джонни. Ты всегда был ничем…

Следующий удар превратил мою скулу в огненный взрыв боли. Я упала на колени. Амулет выскользнул из моей руки.

– Джонни, Джонни, – сказала я или только подумала, что сказала.

Убей меня, молила я. Убей меня поскорее.

Следующий удар размазал меня по дальней стене пещеры. Хрустнули кости ног. И я с облегчением потеряла сознание.

17

Я не знаю, откуда берутся сны. Иногда мне кажется, что это просто генетическая память или, в своем роде, предсказания. Возможно, даже предупреждения. Наверное, у людей все-таки есть инструкция по эксплуатации, но мы слишком глупы, чтобы ее прочитать, поскольку наш «рациональный» разум отказывается воспринимать иррациональные, с его точки зрения, сигналы. Временами я думаю, что все необходимые ответы хранятся в нашем дремлющем подсознании и приходят к нам лишь во сне. Каждую ночь мы открываем эту книгу: всякий раз, когда наша голова касается подушки, перед нами появляются страницы с необходимой информацией. Умные читают ее, внимательно изучают. А остальные изо всех сил пытаются позабыть прочитанное, как только проснутся, поскольку там может оказаться много странного и необычного.

Когда я была ребенком, у меня было несколько повторяющихся кошмаров. Мне снились четыре отдельных, неуловимо различающихся вкуса. Два вкуса были очень даже приятными. Оставшиеся же два были настолько отвратительными, что я просыпалась и долго пыталась выплюнуть собственный язык. Один из двух последних вкусов я ощущала сейчас. Он пропитал мои щеки и язык, приклеил губы к зубам, и я наконец поняла, почему никогда не могла описать этот вкус. Он не имел отношения к еде или питью. Это был вкус сожаления. Глубокого, концентрированного сожаления, поднимавшегося из самой глубины души, и относилось оно к тем вещам, которые не стоило делать, вот только было уже поздно и исправить последствия этих действий было абсолютно невозможно.

Я была жива. Но я жалела не об этом.

Надо мной стоял Бэрронс. Но об этом я тоже не жалела.

Я жалела о том, что сказало мне выражение его лица, гораздо более честное, чем прогноз любого врача: того, что со мной сделали, я не переживу. Я была еще жива, но это ненадолго. Мой спаситель стоял рядом. Благородный рыцарь из сказки успел бы вовремя, если бы принцесса не облажалась.

А теперь было слишком поздно.

Я могла бы выжить – если бы только не потеряла надежды на это.

Я заплакала. Наверное. Своего лица я практически не чувствовала.

Что сказал мне Бэрронс в тот вечер, когда мы ограбили Роки О'Банниона? Я тогда слушала вполуха. Я даже не думала, что он говорил мне очень мудрые вещи. Ши-видящая, у которой не осталось надежды, не осталось необоримого желания выжить, – это мертвая ши-видящая. Ши-видящая, которая считает, что она безоружна и брошена, может с тем же успехом приставить дуло к виску, спустить курок и вышибить себе мозги. В этой жизни есть только два определяющих фактора – надежда и страх. Надежда дает силу, страх убивает.

Только теперь я это поняла.

– Ты… н-н-настоящий?

Мои губы плохо слушались, поскольку были разорваны моими же зубами. Язык сочился кровью и сожалением. Я знала, что собираюсь сказать, но была не уверена, что смогу четко это произнести.

Он угрюмо кивнул.

– Это был… Мэллис… не мертвый… – сказала я.

Ноздри Бэрронса расширились, глаза стали суровыми, и он прошипел:

– Я знаю, я чую его запах здесь, повсюду. Это место провонялось им. Не разговаривайте. Черт побери, это он с вами сделал? Что вы натворили? Вы что, специально злили его?

Бэрронс слишком хорошо меня знал.

– Он сказал мне… что ты… не придешь.

Мне было холодно, очень холодно. И при этом на удивление не больно. Это могло означать лишь одно – спинной мозг был поврежден.

Бэрронс дико взглянул на меня, словно искал что-то, и, будь он кем-то другим, я бы решила, что он просто обезумел.

– И ты поверила ему? Нет, не отвечай. Я сказал, не отвечай. Просто не двигайся. Твою мать, Мак. Твою мать!

Он снова перешел на «ты» и назвал меня «Мак». У меня слишком болело лицо, чтобы улыбнуться, но я улыбнулась мысленно.

– Б-Бэрронс?

– Я сказал «молчи»! – рыкнул он.

Я собрала все силы, чтобы произнести слова отчетливо: