Любовник № 1, или Путешествие во Францию

Судя по всему, особо важное событие раз и навсегда определяет возраст города. Даже если он продолжает меняться, его стиль достигает своего расцвета в определенный исторический момент и любые последующие изменения уже не могут повлиять на его своеобразный характер: век Перикла для Греции, Возрождение для Флоренции, XIX век и бель-эпок для Парижа с его авеню, обсаженными деревьями, и шестиэтажными домами — бесконечная вариация одной и той же модели.

Конечно, можно сожалеть об уроне, который причинил Парижу барон Осман, вспоровший живот старому городу, чтобы построить буржуазные кварталы. Но век спустя образ Парижа и представление о нем ассоциируются с созданной им планировкой города. Аккуратный лабиринт связывает вокзалы с садами, сады с парками, площади с ресторанами. Гуляющий легко почувствует ритм этого города, который вырос одним махом вместе со своими бутиками на первых, с балконами на третьих этажах, с театрами на бульварах, со своими оцинкованными крышами и линиями метро, идущими параллельно проспектам. Тот же парижский стиль связывает старые паперти эпохи Реставрации, балюстрады стиля модерн и фасады ар-деко. Все, что было построено между 1800 и 1950 годами, в основном сформировало универсальный характер этого города. А то, что было сооружено во второй половине XX века, кажется второстепенным и лишним, не способным усилить своеобразие Парижа. Новые величественные сооружения играют второстепенную роль. Они пытаются занять свое место, но каждый уголок города напоминает жителям о руинах старого мира.

Современный европеец живет в состоянии шизофрении. Он вырастает в городе, полном воспоминаний. Он хочет жить одновременно прошлым и настоящим. Живя под сенью прошлого, он ищет примеры для подражания в новом, банальном образе жизни, который, словно плесень, распространяется по руинам.

Провинциальная Америка оказывает влияние на приходящую в упадок провинциализирующуюся Европу. Прежняя красота превратилась в специфическую культурную особенность…

В которой герои снова едут к морю

Дэвид перечитал эти строки, написанные аккуратным почерком синими чернилами. Под двумя рукописными страницами лежала стопка белой бумаги, манившая его развить и аргументировать свои мысли, чтобы описать впечатления от поездки во Францию.

Задумавшись, он медленно перевел взгляд к окну и стал смотреть на картину, раскинувшуюся у него перед глазами. Слева мерцал в осеннем свете крутой склон белой скалы, поросшей красным кустарником. Вдали на плоскогорье поля обступили деревню с возвышавшейся над ней темно-серой колокольней. Внизу в сотне метров виднелся галечный пляж, на который щупальцами медузы наплывала, разливаясь и отступая, зеленая морская вода. Небо, затянутое тучами, постоянно меняло окраску. Белые птицы летели в одну сторону. Дэвид наслаждался, сидя за столом у раскрытого окна. Вернувшись к своим запискам, он вычеркнул последнюю фразу и заменил ее другой: «Красота остается…»

На лестнице раздался голос:

— Завтрак готов. Давай скорее, а то остынет!

Почему его друг так нервничает? На прошлой неделе он позвонил ему и пригласил на несколько дней на берег моря, на виллу Соланж:

— Ее дочь решила продать дом. Она предложила мне съездить туда в последний раз. Хочешь поехать со мной?

Дэвид колебался. Ему казалось бестактным в разгар осени попирать память подруги, умершей в начале лета. Затем он подумал, что эта обстановка будет благоприятствовать его работе, и явился на вокзал Сен-Лазар.

В пути он сразу же обратил внимание на лихорадочное состояние своего старшего друга, в котором тот пребывал после измены Сериз. Нервничая, француз всю дорогу звонил по мобильному, чтобы решить будто бы срочные дела. Чтобы не мешать пассажирам, он устроился между вагонами, на площадке, где ничего не было слышно, и кричал, чтобы его услышали, постоянно перезванивая собеседнику. Мечты о кино привели к лихорадочной деятельности, стимулируемой страхом потерять свое место.

Крыльцо виллы было занесено опавшими листьями. Надо было включить отопление, развести огонь в каминах. К вечеру Дэвид отыскал своего друга на теннисном корте в состоянии прострации. Это было очень поэтично. Все следующее утро француз, пытаясь успокоиться, провел спиливая сухие ветки, вскапывая и расчищая клумбы с удвоенным пылом, зная, что никогда больше сюда не вернется. С голым торсом, обливаясь потом и ворча, он предавался этой бесполезной работе под октябрьским солнцем. Дэвид спрашивал себя, почему этот сорокалетний человек постоянно переходит от эйфории к недовольству. Может быть, такой возраст?

После завтрака он взялся за дрова. Вооружившись пилой, он стал распиливать их. Дэвид, довольный своим творчеством, решил прогуляться до деревни.