Любовник

Он рассмеялся, в темноте я не видел его лица, а он все смеялся и смеялся, пока не заметил, что мы молчим, и тогда тоже умолк, встал, зажег сигарету и начал ходить взад и вперед по комнате.

– Подожди еще несколько дней, – сказала Ася, – может быть, все кончится.

А я молчу, что-то в ее тоне отталкивает меня.

Передают ночные последние известия. Ничего нового. Повторяют то, что уже передавали. Без десяти час начинается музыка, транслируют марши. «Пошли спать», – говорю я. Какое там, сумасшедшая ночь, до сна ли? Дафи идет к себе в комнату и запирается. Ася завешивает окна рабочей комнаты, зажигает свет, стелет постель. Я беру транзистор, раздеваюсь и залезаю с ним в кровать. Окно отворено, дверь на балкон открыта. Ночь наполнена голосами радио, которые вырываются из всех затемненных домов. Ася задерживается. Я встаю, выхожу в коридор и вижу, как он стоит полуголый на пороге рабочей комнаты, а она что-то горячо говорит ему шепотом, замечает меня и сейчас же замолкает. Через несколько минут она входит в комнату, быстро раздевается, ложится рядом.

– Что-то будет? – не выдерживаю я, думая о войне.

– Пусть он пока останется здесь… если ты не возражаешь.

Я смотрю на нее, она закрывает глаза. Я тоже. Радио тихо бормочет рядом, время от времени я просыпаюсь, усиливаю звук, прикладываю ухо к динамику, слушаю и снова засыпаю. В доме все время слышится шлепанье босых ног. Сначала бродит Дафи, потом я различаю его шаги, потом встает и уходит Ася, шепот, смесь страха и сдерживаемой страсти. Томление, растворенное в далеких крови и огне.

Внезапно на меня наваливается какая-то слабость…

Я поднимаюсь чуть свет. Ася и Дафи спят. Из рабочей комнаты слышатся веселые мелодии. Вот последняя картина, которая врезалась мне в память. Он полусидит-полулежит, голова покрыта простыней, транзистор под простыней передает марши. Сошел с ума?

Я слегка прикоснулся к нему. Он стянул с лица простыню, не удивился, но глаза не открыл.

– Они продвигаются? А? Что там происходит? На нем мои старые пижамные штаны. Я стою над ним, тяжелое спокойствие охватывает меня, известное мое спокойствие, в которое я, бывает, впадаю и которым заражаются и окружающие.

– Лучше тебе пойти туда, – говорю я тихо, почти ласково.

– Куда?

– Выяснить, на каком ты тут положении… У тебя могут быть сложности с выездом… Для чего они тебе?

В его глазах глубокое смятение. «Славный он, этот любовник, – думаю я, – этот насмерть перепуганный любовник».

– Ты считаешь, я им понадоблюсь? Что, нечем им больше заниматься?

– На фронт тебя не пошлют, не волнуйся. Но лучше, чтобы документы были в порядке. Лучше объявиться.

– Может быть, через несколько дней… или завтра…

– Нет, иди немедленно. Вдруг вся эта война кончится, а тут ты заявишься, еще обвинят тебя…

– Неужели война так вдруг может прекратиться?

– Почему же нет?

За мной стоит Ася, с растрепанными волосами, босая, в распахнутой ночной рубашке, совсем забылась, прислушивается к нашей беседе.

Я положил руку на голое его плечо:

– Идем, поешь чего-нибудь, тебе надо выйти пораньше. Сегодня там будет куча народу.

Он казался разбитым, но сразу же встал, оделся; я тоже пошел одеться. Дал ему свою бритву, он помылся, пошел на кухню, я поставил перед ним завтрак, приготовил завтрак и для Аси, которая беспокойно бродила, не зная, за что взяться. Мы втроем молча съели по куску хлеба с творогом, выпили по чашке кофе, и еще по чашке. Было шесть часов утра. По радио хор запел «Властителя мира». Потом прочли дневную главу из Танаха.[4]

Он был очень удивлен, слушал серьезно, почти со страхом. Он не знал, что у нас так всегда начинаются радиопередачи.

– Это из-за войны?

– Нет, – улыбнулся я, – так каждый день. Он улыбнулся мне в ответ. Иногда он бывает необыкновенно симпатичным.

Я проводил его вниз. Голубой «моррис» стоял позади моей машины, прилепившись к ней, словно маленький щенок – к своей матери. Я попросил его поднять капот, проверил количество масла, трубы радиатора, заглянул в аккумулятор. Попросил его завести машину. Послышался звук маленького старого мотора, который после сорокасемилетней службы стал несколько скрипучим. Слабый, смешной такой скрип. Биение сердца вечного младенца, младенца престарелого, но довольно крепкого.

– В порядке. – Я осторожно опустил капот, улыбнулся ему. Он внезапно приободрился.

Движение на улице для этого раннего часа было необычно интенсивным.

– У тебя есть деньги?

Подумав, он сказал:

– Не беспокойся.

– Если тебя отпустят сегодня, приезжай сюда. Поживешь еще у нас. А если почему-либо задержат, все равно не забывай нас, дай о себе знать…

Он рассеянно кивнул.

И последняя картина, врезавшаяся мне в память, – бодрое помахивание руки из окна машины, заскользившей вниз по улице.