Любовник

Я выключила телевизор и пошла под душ. Стою голая под струей и чувствую себя так, как будто накурилась наркотиков, время делается каким-то сладким, бесформенным, замирает, и я могу стоять так часами. Однажды папа взломал дверь, потому что мама забеспокоилась, не потеряла ли я там сознание или что-то в этом роде. Я балдела так, наверно, целый час и не слышала, как они зовут меня. Постепенно вода становится холодной. Я опорожнила весь бак. Еще попадет мне от мамы. Я вытираюсь, надеваю пижаму, гашу в доме свет, захожу в их спальню, выключаю папину ночную лампу, вытаскиваю из-под него газету. Из коридора пробивается свет, и я вижу, как в его большой лохматой бороде поблёскивают седые нити. Всякий раз, как я смотрю на него спящего, меня охватывает жалость к нему, а это неестественно, когда дети испытывают к своим родителям жалость. Я вхожу в свою комнату, заглядываю снова в тетрадь по математике, может быть, вдохновение снизойдет на меня с небес, но небо черно, нет ни звездочки, и капает дождь. С тех пор как убили нашего прежнего учителя в последнюю войну и из политехникума прислали взамен этого младенца, математика для меня — темный лес. Этот предмет мне не по зубам, я не понимаю даже вопросов, не говоря уже об ответах.

Я опускаю жалюзи и включаю транзистор, по которому передают сейчас песни этого нытика Саруси, медленно собираю портфель, а к тетради по математике не прикасаюсь. Опять скажу, что забыла, уже в четвертый раз за этот месяц. В следующий раз придется найти другую уловку. Пока он молчит, сосунок несчастный. Краснеет, будто это он соврал, а не я. Пока он еще робеет. Еще не освоился, но скоро придет в себя, уже появляются тревожные признаки.

А мамы все нет. Затянулся у них педсовет. Наверняка что-нибудь придумывают на нашу голову.

Тихо. Дом будто вымер. Вдруг телефонный звонок. Я спешу подойти, но папа отвечает еще до того, как я успеваю добежать до телефона. С тех пор как «этот» исчез, мне никогда не удается взять трубку первой: мама или папа срываются сразу — один аппарат стоит постоянно около их кровати.

Я беру трубку второго аппарата, стоящего в рабочей комнате, и слышу, как папа заговаривает с Тали, а она ужасно смущается, услышав его сонный голос. Я немедленно вклиниваюсь в беседу. Что случилось? Оказывается, она забыла, на какую тему будет контрольная по истории. В сущности, они с Оснат и приходили-то ко мне, чтобы подготовиться к контрольной по истории. И как это мы забыли самое главное? И я тоже. Только я совсем не боюсь истории, это, может быть, единственный предмет, в котором я чувствую себя как рыба в воде. От мамы я унаследовала способность запоминать всякие мелкие и ненужные подробности. Я диктую Тали номера страниц, а она недовольно ворчит, как будто это я учительница истории: «Так много? Что это вдруг? Не может быть».

Потом успокаивается. Начинает шептать мне что-то об Оснат. Вдруг в трубке слышится странный шум, словно тяжелое дыхание. Это папа заснул с трубкой в руках. Тали визжит от восторга, вот истеричка ненормальная.

Я бросаю трубку, бегу к папе, поднимаю трубку с подушки и кладу на место. Если бы у меня была хоть малая толика его способности засыпать!

— Иди спать… — бормочет он вдруг.

— Сейчас… мама еще не пришла.

— Скоро придет, иди спать. Не жди ее. А то по утрам ты совсем дохлая.

Я снова в своей комнате. Начинаю наводить порядок. Убираю следы дневного разгрома; да и все остальное — впечатления, разговоры, смешки — сейчас словно мусор, который я подбираю и бросаю в корзину. Потом принимаюсь за постель, проветриваю ее, нахожу кошелек Оснат и нейлоновый мешочек Тали с тампонами, который она повсюду таскает с собой. Наконец-то комната выглядит прилично. Я гашу верхний свет, зажигаю ночник, беру «Эпоху просвещения» и залезаю с нею под одеяло, начинаю читать, готовиться к контрольной, буквы расплываются, голова тяжелеет, дыхание становится глубже, благословенное мгновение, только бы не упустить его, чудесно, я засыпаю.

И в этот самый момент приходит мама, слышатся ее быстрые шаги по лестнице, — в такое время возвращаются с вечеринки, а не с совещания учителей. Как только открывается дверь, я зову: «Мама?» Она входит в мою комнату, пальто мокрое, под мышкой куча бумаг, лицо серое, утомленное.

— Вы уже спите?

— Я еще нет.

— Что-нибудь случилось?

— Ничего.

— Так спи…

— Мама?

— Не сейчас, ты же видишь, я падаю от усталости.

В последнее время это ее постоянный припев — ужасная усталость. С ней невозможно поговорить, можно подумать, что она вершит дела мирового значения. Вот слышатся ее торопливые шаги по дому, не зажигая верхнего света, она на ходу хватает что-то из холодильника, раздевается в ванной, пытается принять душ, но тотчас же закрывает кран. Я быстро гашу свет, чтобы она не пришла кричать на меня за то, что я вылила всю горячую воду. Она входит в свою темную спальню, папа что-то бормочет. Она отвечает. И они тотчас же замолкают.

Тихая супружеская жизнь…