Любовник ее высочества

– Нравится вам или нет, мы по-прежнему муж и жена. Нравится вам или нет, мы оба заперты здесь, и кто знает, надолго ли. Мы не можем продолжать избегать друг друга, живя под одной крышей в этой вынужденной изоляции. Это измучит нас обоих. – Она не остановилась, хотя заметила в его глазах вспышку горечи. – Я не прошу о прощении, не прошу даже о прежней дружбе. Все, о чем я прошу, это о честности между нами. Бог свидетель, прежде ее было слишком мало.

Филипп встал и прошел мимо нее, сделав два широких шага в сторону комнат прислуги. На секунду она испугалась, что он, не останавливаясь, пройдет через холл в сад, сядет на Балтуса и ускачет, не оглянувшись. Однако он остановился, его мощные плечи поникли.

– Правды…

Когда он обернулся, его лицо казалось постаревшим, морщины углубились, глаза помертвели. Он заговорил чуть ли не шепотом:

– Возможно, часть правды лучше оставить похороненной, равно как и прошлое. Равно как и… – он сверлил ее глазами, – нашего ребенка. Почему вы ничего не сказали мне о нем, Анна-Мария? Почему я ничего не знал, пока не увидел окровавленное тельце в окровавленных руках Сюзанны?

Его слова укололи Энни в самое сердце.

– О, Филипп.

Он, увидев в ее глазах боль, хотел утешить ее, но что-то потаенное, злое прогнало эту мысль прочь. Он сурово повторил:

– Почему вы мне ничего не сказали?

Она прикрыла глаза.

– Я ничего не сказала, потому что сама ничего не знала. Пока принцесса по дороге в Бастилию не объяснила мне это.

– Принцесса? Но это же какой-то абсурд!

Энни взглянула на него и ровным голосом сказала:

– Матушка Бернар говорила мне, что мои месячные – это божье испытание. Я не знала, что и думать, когда они вдруг прекратились. – Видя, что он ей не верит, она безжизненным голосом повторила: – Я ничего не знала о ребенке, пока Великая Мадемуазель не объяснила мне. Это было в день битвы. Если вы мне не верите, можете спросить у нее.

Сжав руки в кулаки, он подался вперед.

– Вы так говорите, прекрасно зная, что никто из нас ни на шаг не приблизится вновь к Парижу и, тем более, не увидит Великую Мадемуазель.

– Я говорю правду, Филипп, хотя и понимаю, как трудно ожидать, что этому можно поверить. – Она, грустно улыбнувшись, покачала головой. – Вы пожертвовали всем, чтобы спасти меня, но вы меня совсем не знаете. – Энни опустила руки на колени. – Я согласна, что сама не давала возможности получше узнать меня, понять, какая же я на самом деле. Я боялась. Боялась, что вы не захотите иметь со мной дела или даже бросите меня. Но теперь я решила, что хватит притворяться. Это лишь вредит нам обоим. – Она встала. – Вот поэтому нам сейчас так важно быть честными. Я хочу оставить ложь, секреты и полуправду в прошлом и успеть сделать что-нибудь хорошее в этой жизни.

– Что-нибудь хорошее… – Филипп жестом обвел тесную комнату, его голос упал. – Вот все, что у нас осталось. Этот дом да несколько сотен франков. Даже если надеяться, что люди Мазарини нас не найдут, впереди – несколько лет изгнания и нищеты, когда кончатся все деньги. И что тогда? – Темные круги под глазами, казалось, стали еще больше. – Где может искать убежища дезертир, если у него даже нет денег? Какая жизнь ожидает тогда его, да и всех нас?

Энни хотелось успокоить его, обвить руками, сказать ему, что все будет хорошо, но она знала, что это будет ложью. И потому сказала только:

– Мы справимся, Филипп. Вам, конечно, труднее, чем мне, но я сделаю все, что в моих силах, чтобы облегчить вам жизнь. Я обещаю. – Не в состоянии выносить все это дальше, она шагнула мимо него, намереваясь уйти.

На пороге она остановилась и посмотрела на запертую дверь.

– Не надо запирать эту дверь. Я больше не буду нарушать ваше уединение. Но если вдруг вам когда-нибудь захочется поговорить – скажем, о книгах, или о науках, или о философии, о чем угодно, – я почту за честь составить вам компанию.

Она почувствовала, что у нее сжимается горло.

– Это прекрасный дом, но в нем может быть очень одиноко, когда не с кем поговорить.

Филипп молча смотрел, как она уходит. Господи, как же ему плохо! Он и ей сделал плохо, но она сумела перенести свою боль с достоинством. Ему хотелось вернуть ее, обнять и дать ей покой, которого, казалось, она так жаждет. Ему хотелось зарыться лицом в ее волосы, прижаться к ней, почувствовать тепло ее упругого тела… но он продолжал стоять неподвижно и смотреть на опустевший проход, где только что была она.

28

Спустя два дня, вернувшись из сада в свою комнату, Энни обнаружила у себя на кровати книги. Она взяла верхнюю, и недоуменно-хмурое выражение на лице сменилось улыбкой: Аристофан. «Миры».

Она покачала головой в изумлении.

Она присела возле стопки, раздумывая про себя, что его побудило к такому поступку – рассудок или сердце, но в любом случае этот жест – доброе начало.

Когда вошла Мари с охапкой чистого белья, Энни спросила, указывая на рукописи:

– Мари, ты не знаешь, как это попало сюда?