Любовник. Летний вечер, половина одиннадцатого. Модерато кантабиле

Жюдит спит. Клер и Мария готовятся каждая к своей ночи. Пьеру вдруг вспоминается Верона. Он встает с кровати, выходит из своего номера и стучится в дверь своей жены, Марии. Пьеру вдруг нестерпимо хочется ощутить вкус той умершей любви. Когда он входит в комнату Марии, он печален — это траур по его любви к Марии. Но он не знает, еще не знает, как пронзительно очарование одиночества Марии, одиночества, которому он виной, не знает, что в этот вечер она облачилась в траур по нему.

— Мария, — говорит он.

Она ждала его.

— Поцелуй меня, — просит она.

Ее окутывает, разливаясь, неповторимый аромат его власти над ней, его любви к ней, любви, которой больше нет, его самой искренней доброжелательности к ней, ее окутывает запах, и она узнает его: так пахнет конец любви.

— Еще, поцелуй меня еще, — просит Мария. — Пьер, Пьер.

Он целует ее. Она отстраняется, смотрит на него. Жюдит спит. Он знает, что будет дальше. Знает ли? Она отступает к стене и все смотрит, смотрит на него — а должна бы кинуться к нему с обычным своим бесстыдством.

— Мария, — зовет он.

— Да. — И она тоже зовет его: — Пьер.

Она застыла в позе стыдливости, глаза опущены, она смотрит теперь на свое тело. И вдруг кричит — кричит от страха.

Он делает шаг к ней. Прижимает палец к губам: не разбуди Жюдит. Он рядом, он обнимает ее. Она не противится.

— Поцелуй меня, поцелуй скорее, умоляю, поцелуй меня.

Он целует ее, еще раз, еще. И снова она отступает, очень спокойно, еще шаг, еще.

— Что же нам делать? — спрашивает она.

— Ты навсегда в моей жизни, — отвечает он. — Мне уже недостаточно только новизны, новой женщины. Я не могу без тебя. Я это знаю.

— Это конец нашей истории, — говорит Мария. — Это конец, Пьер. Вот и сказке конец.

— Замолчи.

— Молчу. Но, Пьер, это конец.

Пьер приближается к ней, сжимает ее лицо в ладонях.

— Ты уверена?

Она отвечает: да. И смотрит на него с таким ужасом.

— Давно?

— Я только что это поняла. А может быть, уже очень давно.

Кто-то стучится в дверь. Клер.

— Как вы долго, — говорит она — и вдруг бледнеет. — Вы идете?

Они идут.

Мужчина на эстраде исполняет сольный танец. В зале яблоку негде упасть. Очень много туристов. Он танцует хорошо. Музыка отзывается на стук его каблуков по голым грязным доскам. Его обступают женщины в кричаще-пестрых платьях, наспех подогнанных, утративших свежесть. Они, наверно, танцевали с самого полудня. Разгар лета — тяжелое время. Когда кончается танец, оркестр играет пасадобли, и мужчина поет в микрофон. На его лице одна маска сменяет другую, на нем застывает то меловая улыбка паяца, то гримаса любовного упоения, тошнотворно-томная и фальшивая, но эти люди легко дают себя провести.

В зале, среди других таких же, как они, стиснутые в толпе, как другие такие же, Мария, Клер и Пьер стоят и смотрят на танцора.

― МОДЕРАТО КАНТАБИЛЕ ―

I

— А ну-ка, прочти мне, что там написано над твоими нотами, — велела дама.

— «Модерато кантабиле», — выговорил мальчик.

Добившись ответа, дама резко ударила карандашом по клавишам. Мальчик даже не шелохнулся — так и сидел неподвижно, не сводя глаз со своих нот.

— И что же это значит — модерато кантабиле?

— Не знаю.

Сидевшая метрах в трех от них женщина сокрушенно вздохнула.

— И ты вполне уверен, будто не знаешь, что означает «модерато кантабиле»? — не унималась дама.

Малыш по-прежнему хранил молчание. Дама вскрикнула, с трудом сдерживая бессильный гнев, и снова стукнула карандашом по клавишам. Малыш даже глазом не моргнул. Дама обернулась.

— Ну что, мадам Дэбаред, как вам это нравится? — осведомилась она.

Анна Дэбаред еще раз вздохнула.

— Ах, кому вы это говорите? — отозвалась она.

Неподвижный, не поднимая глаз, мальчик был единственным, кто заметил, что на город неожиданно опускается вечер. И вздрогнул.

— Я объясняла тебе это на прошлом уроке, на позапрошлом уроке, сто раз тебе твердила, и после всего этого ты смеешь мне говорить, будто не знаешь?!

Малыш не счел нужным удостоить ее ответом. Дама снова окинула взором неподвижную, словно изваяние, фигурку. Злость ее все возрастала.

— Ну вот, опять начинается, — едва слышно пробормотала Анна Дэбаред.

— Дело вовсе не в том, что ты не знаешь, — продолжила дама, — ты просто не желаешь ответить, и все.

Анна Дэбаред тоже, в свою очередь, с ног до головы окинула взором малыша, но совсем по-другому, не так, как дама.

— Так ты ответишь или нет? — взвизгнула дама. Малыш ничуть не удивился. И снова не проронил ни звука. Тогда дама в третий раз стукнула по клавишам, да так сильно, что даже грифель сломался. Прямо рядом с руками мальчика. Они были еще совсем детские, пухлые и молочно-белые, как у младенца. Крепко сцепленные друг с другом, они даже не шелохнулись.

— Он трудный ребенок, — не без робости решилась заметить Анна Дэбаред.

Мальчик обернулся навстречу этому голосу, глянул на мать, быстро-быстро, точно хотел убедиться в ее существовании, потом снова неподвижно застыл, уставившись в ноты. Руки так и лежали на клавишах, крепко сцепившись друг с другом.