Любовник смерти

Достал из шкафа такое рваньё, какого Сенька отродясь не нашивал, даже в худшие времена проживания у дядьки Зот Ларионыча.

Посмотрел Скорик на себя в тройное зеркало, повертелся и так, и этак. Ничего не скажешь, нищий вышел на славу. И, главное, кто из знакомых увидит – нипочём не узнает. Тревожило только одно.

– У них, у нищих, все места промеж собой расписаны, – стал он объяснять Эрасту Петровичу. – Надо с ихним старшиной договариваться. Коли просто так на паперть заявиться, прогонят, да ещё накостыляют.

– Будут гнать, пожуй вот это. – Инженер дал ему гладкий шарик. – Это обычное детское мыло, с клубничным вкусом. Фокус простой, но эффективный, у одного знаменитого афермахера позаимствовал. Только, как пена изо рта пойдёт, не забывай закатывать г-глаза.

Поначалу Скорик все же опасался. Пришёл к Николе-Чудотворцу что на Подкопае, сел на паперти с самого краешку, глаза на всякий случай сразу под самый лоб укатил. Бабка-кликуша и дед-безнос, что промышляли по соседству, заворчали: вали, мол, отсель, знать тебя не знаем, и так подают плохо, вот придёт Будочник, он тебе ужо пропишет, и ещё всякое.

Когда же явился Будочник и нищие стали ему на новенького ябедничать, Сенька погнал из губ пену, затряс плечами, да ещё захныкал тоненько. Будочник посмотрел-посмотрел и говорит: вы что, стервы, не видите – он взаправду припадошный. Не трожьте его, пускай кормится, не буду за него с вас мзду брать. Вот он какой, Будочник – справедливый. Потому и прожил на Хитровке двадцать лет.

Нищие от Скорика и отстали. Он малость отмяк, глаза из-подо лба обратно скатил, начал по сторонам зыркать. Подавали и правда немного, всё больше копейки и грошики. Раз мимо Михейка Филин прошёл. Сенька от скуки (а ещё чтоб проверить, хорош ли маскарад) ухватил его за полу, заныл: дай, дай денежку убогому. Филин денежки не дал, ещё и обругал матерно, но узнать не узнал. Тут Скорик совсем успокоился.

Когда зазвонили к обедне и бабы потянулись в церковь, из-за угла Подколокольного вышла Смерть. Одета была невидно – в белом платке, сером платье, но всё равно в переулке будто солнце из-за туч выглянуло.

Оглядела попрошаек, на Сеньке взглядом не задержалась. Вошла в двери.

Эге, забеспокоился он. Не перестарался ли Эраст Петрович? Как Смерть поймёт, кому записку передавать?

И когда молельщики после службы стали выходить, Сенька нарочно загнусавил с заиканием – чтоб Смерть сообразила, на кого намёк:

– Люди д-добрые! Не сердитеся на с-сироту убогого, что п-побираюся! П-поможите кто чем м-могет! А сам я не из этих м-местов, з-знать тута никого не з-знаю! Д-дайте хлебца к-кусок да денег ч-чуток!

Она пригляделась к Сеньке, прыснула. Значит, догадалась. Каждому из нищих дала в руку по монетке. И Скорику тоже пятачок сунула, а с ним свёрнутую в квадратик бумажку.

Пошла себе, прикрывая рот концами платка – вот как Сенькин вид её распотешил.

Ну, а он, едва с Хитровки уковылял, сразу сел у афишной тумбы на корточки, развернул листок, стал читать. Почерк у Смерти был ровный, для чтения лёгкий, хоть буковки совсем махонькие.

“Здравствуйте Эраст Петрович. Что вы велели я все исполнила Лепесток как обещала на грудь повесила и он сразу приметил.

(Что за лепесток, почесал затылок Сенька. И кто это “он”? Ладно. Может, после прояснится?)

Скривился весь говорит чудная ты. Дрянь какую повесила а моё дарёное не носишь. Стал допытываться не подарил ли кто. Я как условлено говорю Сенька Скорик. Он в крик. Пащенок говорит. Доберусь раздеру в клочья.

(Так это ж она про Князя! Мятый листок так и заходил у Сеньки в руках. Что она делает-то? Зачем наговаривает? Совсем погубить хочет! Не знаю никакого лепестка! Не то что не дарил – в глаза не видывал! Дальше глазами по строчкам быстрей побежал.)

Тяжко с ним. По все время нетрезвый хмурый и грозится. Ревнует меня очень. Хорошо хоть только к Скорику.

(Да уж куда лучше, жалобно скривился Сенька.)