Любовники старой девы

Жигмонт давно знает женщин. Они не имеют власти над ним. Иметь дело с женщиной — для него все равно что выпить хорошего вина, вкусно поесть. Но зачастую женщина слаще вина, сытнее самой доброй еды. Жигмонт никогда не был женат. И всего лишь раз в своей жизни брал девственницу. Да, единственный раз, наспех, второпях. И много раз после того единственного раза он в дорогих и дешевых притонах требовал, чтобы ему привели девственницу. Он обещал заплатить. Сводни угодливо спешили угодить гостю. Но всё кончалось скандалами и побоями. Девственность оказывалась мнимой — старушечьи блудливые пальцы изготовляли ее красными нитками. А память о том единственном наслаждении прочно угнездилась в сознании.

— Кто вы? — проговорила девочка нежным голосом.

Да, кажется, так оно и было, тогда, давно. Память о наслаждении вытеснила воспоминания о подробностях.

— Не бойся! — отвечал он машинально.

Он удивительно легко овладевал языками. Свободно объяснялся на всех итальянских диалектах; знал и тот язык, на котором говорила девочка, отвечал ей на ее родном языке, даже находил в этом языке некую близость к своему родному языку.

Но разве имели значение слова, если оба они уже были охвачены взаимным тяготением, бурно сметающим все на свете различия. Так было тогда, давно, так было и теперь!

Он поднял ее на руки, упиваясь легкостью ее полудетского тела, впивая нежный аромат ее волос. Розовые бутоны приоткрывшихся губ манили к бесчисленным поцелуям, но он не давал себе воли. Эти мучительные, до содроганий, до боли, ощущения, когда оттягиваешь блаженство. О! в этом таится бездна удовольствия! Перейдя за грань мальчишества, обретя мужскую зрелость, он перестал быть нетерпеливым, осознал сладость нарочитого промедления.

Девочка восприняла его страсть, заразилась ею, как внезапной болезнью. Но она еще не знала терпения, свойственного зрелости. И вот, с детской нетерпеливостью она уже царапала его щеки тонкими ноготками, уже кусала его темные крупно-выпуклые губы, уже вцеплялась в душистую черную бороду.

На постели он покрыл ее хрупкое тело горячими поцелуями. О, наконец-то! Она всхлипывала совсем по-ребячьи. Она училась ответным поцелуям. Гибкий его язык скользнул в ее детский рот, она застонала, не сознавая, больно ей или сладостно.

— О-о! О-о!

Но вот небывалая боль пронзила междуножье. И чем больнее и острее делалась эта боль, тем желаннее она делалась!

О, сладостная, чудесная, чудесная боль!

Он, содрогаясь всем телом, ощущал одоление преграды.

Глубже, глубже!

Он тоже вскрикнул.

Наслаждение было полным, единым, взаимным!

Затем пришло расслабление. Юное тело девочки доверчиво прильнуло к его мускулистому мужскому телу. Легкое дыхание возвестило о сне усталой любовницы. Она уснула крепким детским сном.

Удовлетворенный Жигмонт тихо размышлял.

«Что всё это значило? Конечно, похоже на тот случай с матерью! — на мгновение ему стало противно. — Значит, он материализует то, что хранится в моей памяти! Но зачем? Что ему нужно? Убить меня? Но какая ему от этого польза? Что ему в моей смерти? Быть может, он испытывает меня? Но для чего? Дружба? Не знаю. Вряд ли я захочу иметь другом волшебника! Ученичество? Ему нужен такой человек, как я, не слабый духом и телом! Но я не пойду в ученики к чародею! Будь я зеленым мальчишкой, я бы еще подумал, а теперь, в зрелые мужские годы, нет, не пойду!»

Он ощутил голод. Вспомнил о вкусных яствах на столе. Хорошо бы выпить вина.

Жигмонт осторожно высвободился из объятий девочки, бережно укрыл ее покрывалом. Поднял брошенную в беспорядке одежду, оделся. Натянул сапоги. Он чувствовал себя в безопасности, но на всякий случай прикрепил к поясу меч, проверил, при нем ли кинжал. Приподнял и снова опустил полог. И уже собрался подойти к столу. Но замер, не в силах шевельнуться, не в силах вскрикнуть. На это раз волшебнику удалось по-настоящему испугать и потрясти своего гостя.

Жигмонт бессмысленно смотрел прямо перед собой. Он почувствовал, что губы его невольно и неприятно подрагивают.

Вот сейчас из горла вырвется вопль, позорный знак страха.

Жигмонт взял себя в руки. Глотнул слюну.

Человек, сидевший на подушке у стола, отставил золотой бокал, из которого пил, и посмотрел на Жигмонта.

Жигмонт посмотрел на Жигмонта. Потому что человек, сидевший на подушке и пивший вино, был Жигмонтом.

Остановившийся у полога Жигмонт узнал себя. Да, это он! Никакое зеркало не могло бы скопировать его точнее, не говоря уже о портретах и скульптурах! Это он!

Сидевший у стола любезно поздоровался с Жигмонтом, назвав его по имени, он говорил на родном языке Жигмонта.

Жигмонт ответил, не называя своего двойника своим именем. Затем решительно приблизился к столу, опустился на подушку, взял один из бокалов, налил себе вина, прикусил яблоко.

Но, конечно, на душе у него было неспокойно.