Любовники в заснеженном саду

— Отчего же… Всем нравились девочки-лесби… Все ими просто бредили… Все хотели с ними переспать… Все хотели быть третьими… А потом девочки-лесби всем надоели… Всех достала их вечная любовь… Любовь должна умирать, только тогда она остается… Любовь должна убивать, только тогда она вызывает сочувствие… Господи-и-и…

Динка захлебывается в словах, и я не знаю — смеется она или плачет. И то и другое одинаково страшно и делает ее одинаково безумной.

— Успокойся… Я прошу тебя, успокойся, Диночка…

— Ты дура! Ты просто идиотка!… Ры-ысенок, мать твою!… Ну что ты цепляешься за прошлое?! Его нет… Его больше нет… Забей на него! Забей, слышишь!…

— Но ведь ты сама говорила… Что мы вернемся… Что мы еще…

Динка никогда не дает мне закончить фразу. Вот теперь она действительно смеется. И я боюсь этого смеха, я никак не могу к нему привыкнуть.

— Я?! Я говорила такое?! Я?!… Да лучше подохнуть здесь, на грязных простынях в грязной Испании, чем вернуться… Мы никогда не вернемся, никогда!…

— Вернемся…

— Кем? — спрашивает Динка, и у меня нет ответа на этот вопрос. — Кем мы вернемся, кем?… Черт, да мы даже уехать отсюда не можем…

Не можем, тут Динка права. Еще в вонючем клоповнике «Del Mar» у нас украли паспорта и кредитки; денег на них было немного, но, во всяком случае, тогда мы были избавлены от жалких подачек Пабло-Иманола. Тогда он только-только нарисовался на нашем с Динкой горизонте, парень под тридцать, в джинсах и черной майке, с такой же черной татуировкой на левой стороне шеи. Татуировка сливалась со щетиной, Пабло-Иманол сливался с общей массой, оттягивающейся в «Pipa Club» под джаз и бильярд. Во всяком случае — для меня. Динка — та сразу на него запала. На то, как он катает шары и как его лиственная татуировка отдается этому — вся, без остатка. «Пипа» была единственным местом, где мы с Динкой изредка появлялись, — когда становилось совсем уж невмоготу от бесконечного телевизора в номере. Ее показал нам Ленчик: на второй или третий вечер после нашего приезда в Барселону. Тогда все было не так уж плохо, если не считать Динкиной рассеянной, впавшей в анабиоз ярости — по поводу неудавшейся попытки суицида. Ленчик поселил нас в «Gran Derby», на тихой, далекой от потрясений Лорето, и номер был просто роскошным: с кондиционером, баром, сейфом, где Динка хранила свои прокладки, и спутниковым телевидением.. Вечером того же дня, когда уехал Ленчик, Динка подцепила себе своего первого испанца, красавчика Эйсебио. Тут же, в «Пипе». Я сама видела, как она положила руку ему на зиппер через две минуты после знакомства, отчаянно пьяная Динка. Зиппер отреагировал так живо, что я сразу же решила: до гостиницы они не доберутся ни при каком раскладе, трахнутся где-нибудь поблизости, в первом же попавшемся укромном месте. Они и вправду сразу исчезли. Исчезать следом за ними у меня не было никакого желания, вот разве что бильярд… Я совсем не умею играть в бильярд, так до сих пор и не научилась, но мне нравится, как шары стукаются друг о друга. Один из немногих звуков, который мне нравится. Один из немногих звуков, который все еще проникает в мое сознание, оглушенное сперва шквальной славой, а потом — такой же шквальной пустотой. Мне нравится звук сталкивающихся шаров, ночной звук, мне нравятся ночные звуки. В ту ночь, оставшись без Динки, уйдя из «Пипы», я долго бродила по ночной Барселоне; в другое время я бы сразу же влюбилась в этот город. В любое другое, только не сейчас… У меня больше не осталось сил — ни влюбляться, ни любить…

Я вернулась в номер под утро, уже зная, что застану в нем.

Динку и испанца И финальные аккорды их страсти.

Так оно и получилось. Динка выползла из спальни через полчаса после моего прихода: измочаленная, голая, потная, с не выветрившимся запахом случайной страсти, на шее у нее красовались засосы, — ночной красавчик постарался на славу.

— Все в порядке? — спросила я.

— Более чем, — ответила она. — Чико просто великолепен. Не хочешь попробовать?…

— Нет.

— Ну и дура. У тебя есть сигареты? У нас кончились…

— Нет, но… Хочешь, я схожу?

Она уселась против меня, бесстыдно раздвинув колени. Господи, как же я знала ее тело! Как же я изучила его за те два года, в течение которых мы не расставались ни на день. Я знала родинку на животе слева, — в форме оливки; крошечный парам на бедре, проколотый пупок с маленькой сережкой: сережку она выцыганила у Виксан. За неделю до выхода нашего последнего, провального альбома, «Любовники в зимнем саду». Это была та самая серьга, которая все два года одиноко болталась в Виксановой левой брови…

— Ну что ты на меня уставилась?

— Я схожу за сигаретами, если хочешь…

— Не хочу. Ты мне надоела. Это вечное твое «чего изволите»… Даже если бы тебя насиловал взвод солдат — даже тогда ты бы блеяла «чего изволите»… Скажешь, нет? Ты ведь всегда и со всем соглашаешься…

— Я схожу за сигаретами…

— Не надо…

— Лучше сходить за сигаретами, чем смотреть на подобное бесстыдство, — не знаю, почему я ляпнула именно это, но получилось довольно бессильно. Бессильно и беззубо. И жалко.

Динка расхохоталась злым, отрывистым смехом.