Любовница Леонарда[СИ]

Воропай сунул мундштук в беззубый рот и полез в карман ватника за спичками. Прикурив, печально изрек:

— Да, слава Богу, как будто не совсем ослепла! Но видит не дальше своего носа… Вот такие дела, детка…

Не дожидаясь вечера, девушка отправилась к Евдошке. Та крутилась возле печки — готовила толченики и пекла блины. Увидев внучку, обрадовалась:

— Молодец, что пришла! Как раз вовремя! Я тебя вкусным полдником угощу.

— Скажи, ведьма может отозвать порчу, которую на кого-то наслала? — спросила Архелия, пропустив мимо ушей слова старушки о полднике, чем немало ее удивила.

Она недоуменно уставилась на внучку и неопределенно пожала плечами:

— По правде говоря, весьма затруднительно… А зачем спрашиваешь?

— Понимаешь, не нужно нам было так серьезно наказывать Воропайшу, — заявила девушка, стаскивая с ног сапоги. — Ее дед подходил ко мне, просил машину, он хочет везти бабу Симу в больницу…

— Ну и пусть себе везет! — безразлично отмахнулась Евдошка. — Это его дело. А Воропайша получила по заслугам, разве не так?

— Наверно, — согласилась Архелия. — Но уж слишком тяжелое наказание мы ей определили. А у бабы Симы внук лежачий, калека. Как она теперь будет за ним ухаживать, слепая? Деду Зиновию это вряд ли по силам, да и работает он, деньги на лекарства внуку зарабатывает…

— Ну, милая, с таким подходом ты всю жизнь будешь оставлять своих обидчиков безнаказанными! — вздохнула старушка. — Так что успокойся насчет бабы Симы. Она получила то, что заслужила!

— И все-таки, — не сдавалась девушка, — мы можем снять с нее свою порчу?

Евдошка от возмущения даже всплеснула руками:

— И думать об этом забудь! Не хватало еще накликать беду на свою голову. Жалости к своим недругам в сердце ведьмы быть не должно! Пусть попы да монахи жалеют своих врагов, им это положено по чину.

Архелия присела на топчан и, отрешенно глядя куда-то в угол светлицы, со вздохом произнесла:

— Выходит, колдунье не дозволены человеческие чувства… Я уже и не знаю, хочу ли я стать ею…

Старушка тут же бросилась к внучке, схватила ее голову руками и, крепко прижав к груди, пролепетала:

— У ведьмы тоже есть сердце! И жалость есть, и сочувствие. Но только к тем, кто этого заслуживает, к тем, кого она сама любит…

Немного посидев, девушка ушла домой, так и не попробовав толчеников…

На другой день она узнала, что дело с продажей хаты, на которое так надеялся дед Зиновий, у него не выгорит. Лидка уже отдала ее за бесценок кому-то из мазаевких, деньги быстро спустила и теперь обитает у местного алкаша Лешки Чугуя. Так что бабу Симу лечить не на что…

Через продавщицу Тоньку Архелия предложила Воропаю материальную помощь, но тот наотрез отказался. Даже осерчал. Заявил, что у него не предвидится никаких финансовых поступлений, из которых можно было бы выплачивать долг, а подачек, милостыни он никогда не брал и брать не желает.

Тогда девушка сама пошла в школьную котельную, разузнав, что дед Зиновий заступил на смену. Но как ни уговаривала, как ни просила его взять деньги — безрезультатно. Он уперся, как осел.

— Бабка моя, слава Богу, все-таки не совсем ослепла, так что помаленьку будет управляться по дому, ухаживать за Ваней, — сказал старик. — Да и я пособлю, работаю ведь не каждый день. Так что спасибо, детка, за доброту и щедрость и дай тебе Бог здоровья!

А баба Сима, между тем, совсем перестала показываться в селе и даже из дома не выходила. Соседи Воропаев говорили, что она толком не видит дорогу и самостоятельно, без провожатого, ни в магазин, ни на почту дойти не может…

Зато Манька Сысоева целыми днями, как неприкаянная, бродила по Талашковке. Заходила в магазин, останавливала людей на улице, пыталась с ними заговорить, но распухший, едва помещающийся во рту язык не повиновался ей. И кроме мычания, Манька никаких звуков, тем более — членораздельных, издать не могла.

Как-то перед вечером Архелия и Евдошка шли вдвоем в дом культуры — там силами местной художественной самодеятельности и школьной детворы давали предновогодний концерт. Только миновали магазин, как навстречу — Манька, закутанная в старый шерстяной платок. Увидела девушку и старушку, остановилась — и давай что-то мычать да тыкать в них пальцем.

— Чего тебе, Маня? — миролюбиво поинтересовалась Евдошка, сбавив шаг.

Сысоева вдруг страшно выпучила глаза, подскочила и плюнула ей в лицо. Бабка даже пошатнулась от неожиданности. Но тут же взяла себя в руки, достала из кармана пальто носовой платочек и, не говоря ни слова, отерлась им. Несколько мужчин и женщин, которые тоже спешили на концерт, молча наблюдали за этой сценой. У некоторых на губах блуждала презрительная ухмылка…

Девушка и старушка двинулись дальше. А Манька все что-то мычала им вслед и размахивала руками.

— Ну, окаянная, остерегайся! — злобно прошептала Евдошка, оглянувшись. — Я тебя за это со света сживу.

И вечером, после концерта, невзирая на слабые протесты Архелии, провела обряд смертельной порчи.

Уже утром следующего дня соседи обнаружили Маньку Сысоеву мертвой. Она повесилась в сенях на лестнице, приставленной к стене…