Любовница смерти

– Правда? – Коломбина пригляделась к вспыльчивому мальчику повнимательней, но ничего особенного в нем не разглядела. Ну, разве что хорошенький. – А как его прозвище?

– Никак. Просто «Гдлевский», и всё. Он не желает зваться по-другому.

Дож на смутьяна ничуть не рассердился – напротив, смотрел на него с отеческой улыбкой.

– Ладно-ладно. По части теоретизирования ты не силен. Судя по тому, что так раскипятился из-за рифмы, у тебя в стихотворении тоже «твердь-смерть»?

Мальчик блеснул глазами и смолчал, из чего можно было заключить, что проницательный дож не ошибся.

– Ну же, читай.

Гдлевский тряхнул головой, отчего на глаза ему упала светлая прядь, и объявил:

– Без названия.

Я – тень среди теней, одно из отражений.
Бредущих наугад юдольною тропой.
Но в вещие часы полночных песнопений
Скрижали звездные открыты предо мной.
Настанет срок, когда прощусь с земною твердью –
Зову я гибельность небесного огня –
И устремлюсь вдвоем с моей сестрою Смертью,
Туда, куда влекут предчувствия меня
Над участью Певца не властен пошлый случай
Но ключ к его судьбе – в провидческой строке
Магическая цепь загадочных созвучий
Хранит пророчество на тайном языке

Комментарий Просперо был таков:

– Ты пишешь всё лучше. Поменьше умствуй, побольше прислушивайся к звучащему в тебе голосу.

После Гдлевского читать стихи больше никто не вызвался, соискатели принялись вполголоса обсуждать услышанное между собой, а Петя тем временем рассказал своей протеже про остальных «соискателей».

– Это Гильденстерн и Розенкранц, – показал он на розовощеких близнецов, державшихся вместе. – Они сыновья ревельского кондитера, учатся в Коммерческом училище. Стихи у них пока не получаются – все сплошной «херц» да «шмерц». Оба очень серьезные, обстоятельные, в соискатели поступили из каких-то мудреных философских соображений и уж, верно, своего добьются.

Коломбина содрогнулась, представив, какой трагедией эта немецкая целеустремленность обернется для их бедной «мутти», но тут же устыдилась этой обывательской мысли. Ведь сама не так давно написала стихотворение, в котором утверждалось:

Лишь тот, кто безогляден и стремителен,
Способен жизнь свою испить до дна
Нет ничего – ни дома, ни родителей.
Есть только блеск игристого вина.

Еще там был низенький полный брюнет с длинным носом, вступавшим в решительное противоречие с пухлой физиономией, его звали Сирано.

– Этот особенно не мудрствует, – покривился Петя. – Знай себе копирует стихотворную манеру ростановского Бержерака: «В объятья Той, что мне мила, я попаду в конце посылки». Записной шутник, фигляр. Из кожи вон лезет, чтоб поскорее угодить на тот свет.

Последнее замечание заставило Коломбину приглядеться к последователю гасконского остроумца повнимательней. Когда Калибан рокочущим басом декламировал своё жуткое творение про скелетов, Сирано слушал с преувеличенно серьезной миной, а, поймав взгляд новенькой, вдруг изобразил череп: втянул щеки, выпучил глаза и сдвинул зрачки к своему впечатляющему носу. От неожиданности Коломбина прыснула, проказник же поклонился и снова принял сосредоточенный вид. Рвется на тот свет? Видно, не так всё просто в этом веселом толстячке.

– А вот это Офелия, она у нас на особом положении. Главная помощница Просперо. Мы все умрем, а она останется.

Юную девицу в простом белом платье Коломбина заметила лишь теперь, после Петиных слов, и заинтересовалась ею больше, чем прочими членами клуба. Ревниво отметила белую и чистую кожу, свежее личико, длинные вьющиеся волосы – такие светлые, что в полумраке они казались белыми. Прямо ангел с пасхальной открытки. Лорелея Рубинштейн не считалась – толстая, старая и вообще небожительница, но эта нимфа, по мнению Коломбины, была здесь явно лишней. За всё время Офелия не проронила ни звука. Стояла с таким видом, будто не слышала ни стихов, ни разговоров, а прислушивалась к каким-то совсем иным звукам; широко раскрытые глаза смотрели словно сквозь присутствующих. Что еще за «особое положение» такое, ревниво нахмурилась новенькая.

– Какая-то она странная, – вынесла свой вердикт Коломбина. – И что он в ней нашел?

– Кто, дож?

Петя хотел объяснить, но Просперо властно поднял руку, и все разговоры сразу стихли.

– Сейчас начнется таинство, а между тем средь нас чужая, – сказал он, не глядя на Коломбину (у той сердце так и сжалось). – Кто привел ее?