Любовница Витгенштейна

Я все равно осязаю печатную машинку, естественно. И слышу стук клавиш. А также я осязаю этот стул сквозь трусы.

Делая это в дюнах, художница ощущала бы бриз. И чувствовала солнечный свет.

Ну, и еще она бы слышала прибой.

Вчера, когда я слушала, как Кирстен Флагстад поет «Рапсодию для альта», что именно я слышала?

Зима, когда все покрывается снегом, и остаются только странные закорючки голых деревьев, немного похожа на то, когда закрываешь глаза.

Конечно же, реальность меняется.

Однажды утром вы просыпаетесь, а цвета больше не существует.

И тогда все, что можно видеть, напоминает тот мой девятифутовый холст, с его непроницаемыми четырьмя белыми слоями штукатурки и клея.

Я это сказала.

Тем не менее чувство практически такое, как если бы можно было раскрасить весь мир, в какой угодно манере.

Позволив своей кисти немного абстракции в окне или нет.

Хотя, возможно, что это Кассандру я намеревалась изобразить на тех сорока пяти квадратных футах, а не Электру.

Пусть даже мне всегда нравилась та часть, в которой Орест наконец возвращается после стольких лет, а Электра не узнает собственного брата.

Чего ты хочешь, странный человек? Так, я думаю, говорит ему Электра.

Да, подозреваю, что сейчас я думаю об опере.

На пересечении авеню Рихарда Штрауса и улицы Иоганна Брамса в четыре часа дня кто-то окликнул меня по имени.

Ты? Неужели это ты?

Представьте себе! Именно здесь!

Это был всего лишь Парфенон, я совершенно уверена, такой красивый в лучах полуденного солнца, затронувший мои душевные струны.

Не где-нибудь, а в Греции, откуда вышли все искусства и все истории.

Тем не менее какое-то время мне почти хотелось рыдать.

Может быть, я и рыдала, в тот самый день.

Хотя, возможно, это была еще и усталость, за завесой безумия, которая защищала меня, но испарилась в тот день.

Однажды после полудня вы видите Парфенон, и этого взгляда оказывается достаточно, чтобы ваше безумие моментально испарилось.

Рыдая, вы ходите по улицам, названия которых не знаете, а кто-то выкрикивает ваше имя.

Я забежала в переулок, который был на самом деле тупиком.

Это точно ты!

У меня и оружие имелось. Мой пистолет, для стеклянной крыши.

Ну, когда я искала, я почти всегда носила его с собой.

Искала в отчаянии, как я уже говорила.

Но все-таки, опять же, никогда не зная, кого найдешь.

До самых сумерек я не выходила из переулка.

И смотрела на свое отражение в окне магазина художественных принадлежностей, выделявшееся на фоне маленького натянутого холста.

Честно говоря, одна книга в магазине по соседству все-таки оказалась на английском языке.

Это был атлас — определитель птиц южного Коннектикута и Лонг-Айленда.

Спала я в машине, которой пользовалась в то время. То есть в фургоне «фольксваген» с музыкальными инструментами.

Кэтлин Ферриер, вполне возможно, умерла еще до того, как я купила ту старую пластинку, так мне теперь кажется.

Не помню, однако, что я собиралась этим подтвердить.

Завеса безумия — ужасно претенциозное для меня выражение, между прочим.

На следующее утро я поехала против часовой стрелки, горными дорогами, в сторону Спарты, которую хотела посетить перед отъездом в Грецию.

Не подумав заглянуть в книгу про птиц, в которой могло говориться о чайках.

На полпути к Спарте у меня начались месячные.

Сколько я живу, моим месячным всегда удается застать меня врасплох.

Даже несмотря на то, что я, как правило, в течение нескольких дней до их наступления находилась в плохом настроении, которое я почти неизменно приписывала другим причинам.

Так что, без сомнения, разрыдаться меня заставил все-таки не Парфенон.

И даже, определенно, не временное ослабление моего безумия.

Новое, очевидно, уже было на подходе.

Итак, кто-то окликнул меня по имени.

Я до сих пор менструирую, между прочим, хотя и нерегулярно.

Или оставляю пятна. На протяжении целых недель подряд.

А потом менструаций может не приходить несколько месяцев.

В «Илиаде» или любой другой пьесе нет, естественно, ни слова о менструации.

В «Одиссее» тоже. Так что, без сомнения, ее все-таки писала не женщина.

Перед тем как я вышла замуж, моя мать узнала, что мы с Терри спали вместе.

Кто-нибудь еще был, до Терри? Так звучал один из первых вопросов, которые тогда задала мне моя мать.

Я сказала ей, что был.

Знает ли Терри?

Я и на это ответила утвердительно.

Ах ты дура малолетняя, сказала моя мать.

Шли годы, и я часто ощущала сильную грусть, на протяжении большей части жизни, которую прожила моя мать.

Однако что хоть кто-то из нас действительно когда-либо знает?

Я не знаю, почему это напоминает мне о том случае, когда из-за месячных я упала с центральной лестницы в Метрополитен-музее и сломала лодыжку.

На самом деле, возможно, она была не сломана, а только вывихнута.

Тем не менее на следующее утро она распухла и стала вдвое больше своего нормального размера.

Вот я была на полпути вверх по лестнице, а вот уже представляю себя Икаром.

Что я делала — несла этот монструозный холст, который был чрезвычайно громоздким.

Такого монстра следует нести, взяв за внутренние перекладины с оборотной стороны каркаса, а это означает, что вы никоим образом не можете видеть, куда ступаете.