Любовное настроение

На самом деле, официанты просто предложили гостям отсесть от окна. На площади нашли подозрительный сверток и незамедлительно вызвали саперов. Оцепленного участка даже не видно было из той части зала, где Матильда сидела, обливаясь потом и слезами. М. гладил ее по руке и недоумевал, неужели известие о свертке так ее испугало. Но дело было не в свертке. Ледяная свобода одиночества дохнула Матильде в лицо, и в развернувшейся перспективе она представлялась ей летящим по ветру за ее головой белым призрачным вымпелом. «Как случилось, Боже, как случилось, что в моей жизни так мало любви», — спрашивала Матильда. Где-то на другом конце земли, в невозвратном прошлом были Кай и Юлий. Где-то в безымянном хранилище покоился пепел удивительной Лёки Михельсон. Где-то поблизости был Павлик, с годами ушедший в себя так полно, что превратился в подобие глубоководной рыбы. А больше-то и не было никого. Никого из тех мужчин и женщин, что прошли сквозь Матильду, как сквозь прелестное ничто, безболезненно и бесследно.

М. заказал вина. От неловкости он непрерывно шутил. Как все мужчины на свете, он не любил женских слез, но к этим почему-то почувствовал вкус и не хотел себе в этом признаваться. Ему нравился вид плачущей Матильды — не потому, что она плакала, а потому, что это была Матильда. Принесли вино, и она пила бокал за бокалом, утоляя необъяснимую, звериную жажду, пока ее лицо не загорелось румянцем, а в голове не разлилась горячая пустота. Тогда Мати посмотрела на М. долгим ласковым взглядом и сонно улыбнулась. Эта улыбка прошила М. точно между ключиц; он потянул себя за узел галстука, будто ему не хватало воздуха: поздно. Колючее семечко уже угнездилось в горле, раскрылось надвое, и шипастый, своевольный росток выстрелил наружу, чтобы больше не оставлять его в покое.

После ужина М. пригласил Матильду к себе домой, понимая, что делать этого не надо. Он сказал, что его семья укатила на каникулы в загородный дом, и эта информация тоже была явно излишней. Проклиная руководившую им инерцию, М. покорно принял отказ Матильды и отвез ее в Останкино.

Дома опустошенная, пьяная и несчастная Матильда ничком бросилась на кровать. Она уже сожалела о том, что не поехала с М., малознакомым и самодовольным, но все же живым человеком из плоти и крови. Она могла бы разговаривать с ним о чем-нибудь несложном, пить кофе, рассматривать картины, а потом до утра яростно и бездумно набивать им свое лоно, силясь заполнить черную алчущую пустоту.

В путешествиях я умираю от голода. У меня довольно денег и времени, чтобы питаться в ресторанах, но страх натолкнуться на языковой барьер лишает меня воли. Промучившись весь день, вечером я воровато опустошаю минибар, запивая водой арахис и крошечные шоколадки. В Москве меня догоняет гастрит; роскошные тряпки из Парижа и Милана болтаются на мне, как на садовом пугале. Ассистентка Игоря с упорной необъяснимой мстительностью бронирует для меня некурящие номера, и мне приходится курить, высунувшись по пояс в окно, чтобы заглушить досаждающий мне аппетит. Видения гастрономических изысков наполняют меня виной. Мне кажется, сочные куски курицы и карри из креветок способны наглухо забить все чакры, отвечающие за прием и передачу информации, все каналы для связи с космосом. Писательская гордыня отрезает меня от возможности наслаждаться едой.

Хочется впихнуть в роман весь окружающий мир, все его временны́е слои, скатав его в липкий шар, как батончики цветного пластилина. Я динамлю стрелки, отказываюсь от встреч, малодушно отвираюсь: одержимость писаниной превращает меня в осьминога-ампутанта. Это не обязательно та одержимость, когда лупишь по клавишам, как из пулемета строчишь, захлебываясь внезапно открывшейся вербальной течью. Иногда она бывает вовсе бессловесной: можно часами лежать, уставившись в потолок, не в силах размотать очередной виток сюжета, но при этом где-то в лобной доле неугасимо горит огненный глагол долженствования.

Я упиваюсь уединением, бешено раздражаясь от малейшей помехи, но в конце концов замкнутое сознание начинает пожирать само себя. Гордость и удовлетворение от продвигающейся работы неуклонно сходят на нет. Я открываю созданные файлы один за другим, перечитываю — и моя самоуверенность исчерпывается. Сотни килобайт беспомощного текста корчатся и вянут перед моими глазами. Я ненавижу свое мудацкое ремесло, свой перфекционизм и патологическое недоверие к любой критике. Чем дольше я этим занимаюсь, тем очевиднее для меня моя психологическая инвалидность, приобретенное уродство: так погнавшийся за мышечной массой не в меру старательный культурист не в силах опустить перекачанные руки. Временами я плачу от того, как сильно мне хочется вернуться в сладкую бездну пьянства и безответственности. Матильда, где ты, ау, дочь моя, моя замена! Вместо меня ты предаешься любви и страданию, а я — лишь хладный манекен, натасканный извергать перетруженную фантазию.