Любовные доказательства

Это было в Иркутске. Вместе с писательской «бригадой», с которой мы приехали выступать по местным общежитиям, домам культуры и воинским частям, я зашла погреться в кафедральный собор. Кончалось воскресное богослужение, и владыка говорил проповедь. Ему расстелили ковровую дорожку, и вскоре он двинулся к выходу, поспешно благословляя всех одесную и ошуйцу. Писательница Вика Токарева, у которой был нюх на все «самое лучшее», сказала мне: «Давай и мы получим себе благословение архиерея». А я была юной, некрещеной и не знала, как это происходит. Особенно меня бороли сомнения насчет шапки — что ее, снимать, как это сделали все мужчины, или оставить вместо платка. Поэтому я сняла ее наполовину — то есть сдвинула набекрень. Вид у меня был обескураженный и дурацкий, и когда владыка приблизился, я не выдержала и отступила на шаг. И тут он остановился, очень проницательно на меня посмотрел — так, как будто увидел ВСЮ МОЮ ЖИЗНЬ, и твердо перекрестил меня со словами: «Да поможет тебе Господь!»

Выслушав это, Тони многозначительно подтвердил: «Да, во Владимир мы попали совсем не случайно!..»

Правда, владыка Серапион мне не встречался больше никогда в жизни, а что касается Тони, то за мной и моим мужем стали следить товарищи из ГБ.

Как-то раз, возвращаясь от Тони с рождественской пирушки около трех часов ночи, да еще по лютому морозу, мы заметили слежку и решили от нее уйти испытанным революционным способом: дворами, мелкими перебежками и поворотами: направо — налево — налево — направо, и — бегом, бегом!.. Маневр удался, и мы с возгласами «свобода!» вкатились в подъезд.

Каково же нам было, когда, поднявшись на свой девятый этаж, мы увидали на лестничной клетке, возле мусоропровода двух товарищей определенного вида да еще в пыжиковых шапках!.. Видимо, они были уже в чинах в отличие от тех, кто караулил нас, переминаясь на морозе.

— А это кто такие? — закричала я, указывая на них сверху вниз пальцем.

— Воры и разбойники, — отвечал шикарно грянувшим голосом мой муж.

И вдруг, застуканные, они дунули с места, как сорванцы, и, придерживая обеими руками шапки на головах, затрюхали вниз по лестнице.

Наверное, они обставили эту «халтуру» как серьезную разведывательную операцию, раз уж задействовали в ней по крайней мере целую группу «сотрудников». Наверное, они долго составляли план, разрабатывали стратегию, чертили окрестности, водили указкой по карте, примеряли масштаб, рисовали стрелки… И наверняка им платили сверхурочные за неблагоприятный климат, за опасную ночную работу…

Ну да ладно. С ковром у меня началась новая жизнь. Я положила себе за правило: что бы ни было, я должна каждое утро вычистить весь ковер маленькой жесткой щеткой. Если я почему-либо это не сделала, значит, что-то со мной (с жизнью) не так. И наоборот: если с жизнью что-то не так, то есть «все погибло» и «все пропало», прежде всего надо вычистить ковер жесткой маленькой щеткой.

На этом ковре, на расстеленных овечьих шкурах, часто ночевали у нас поэты и монахи. Я стелила им «по ту сторону стола», и у них получалась маленькая келейка. Многие из них сейчас стали настоятелями монастырей, а один — так даже архиереем.

Есть у меня в кабинете и полки с книгами. Полки мне никто не дарил: их с помощью электропилы соорудил мой муж — хрупкий и ранимый интеллигент, который знает все на свете, но который ни до той поры, ни после нее никогда не держал в руках ни молотка, ни отвертки. Сделал он это в порыве дивного вдохновения и одним махом вложил в них весь мастеровой пыл, отпущенный ему на всю жизнь. Перед каждой полкой он замирал, как художник перед новой картиной. Отходил, прищуриваясь, любовался издалека… Часть полок снабжена хитроумными секретерами на шарнирах, которые пожертвовал нам из своего шкафа, стоявшего на балконе, Леня Миль, переводивший тогда гениальные псалмы Нарекаци — армянского монаха VIII века и вызванивавший нас по ночам к себе — слушать очередной переведенный им текст.

После псалма мы шли купаться в большом фонтане, пили вино и наблюдали рассвет. Леня никогда не забывал, что он — дитя еврейского гетто, но Нарекаци он любил не менее, чем еврейский народ. Поэтому он и не смог прижиться в Израиле, куда эмигрировал вскоре после наших фонтанов, и вернулся назад. Но мы с ним больше не виделись и узнали лишь из газет, что Леня повесился. Там это называлось «трагически кончил жизнь».

Книгу Нарекаци, которую он перевел, кто-то у меня «заиграл», и теперь я уже нигде не могу ее отыскать… Начиналась же она так: «Я — древо, коренящееся в аду».

Книгами заведовал мой муж. Каждый стеллаж соответствует какому-либо роду деятельности, которой он занимался. Критика и литературоведение — это Литинститут. Культурология, социология, киноведение — это институт искусствознания. Современная поэзия, проза, скопище старых журналов — это уже «Огонек». И наконец, — богословие, история Церкви, богослужебная литература — это когда он стал христианином, а потом и священником.