Любовные и другие приключения Джиакомо Казановы, кавалера де Сенгальта, венецианца, описанные им самим - Том 2

— Честное слово, я ни в чём больше не виновата.

— Ты похитила у меня самое бесценное сокровище.

— О чем вы говорите?

— Моё здоровье, несчастная! Ты отравила меня. Поднимайся сейчас же, складывай свои пожитки и вон отсюда!

Она снова принялась плакать, но уже не пыталась оправдаться.

— Боже мой, что я буду делать без вас?

— Мне это безразлично. Возьми пятьдесят экю, и чтобы больше я тебя не видел. Ты напишешь мне расписку за эти деньги с указанием причин твоего ухода. Я не хочу разговоров, будто бросил тебя, воспользовавшись девической неопытностью.

Она подчинилась, не говоря ни слова, но перед самым уходом рыдания возобновились. Она бросилась на колени, и я был вынужден вывести её. Оказавшись в подобном положении, я не имел ни малейшего желания оставаться в гостинице, и через два дня снял весь первый этаж в доме, где жила моя матушка. Глупое упрямство Матон, хотевшей скрыть всё равно проявившуюся бы рано или поздно болезнь, настолько ухудшило моё состояние, что, если бы признаки проявились на восемь дней позднее, это стоило бы мне жизни. Меня лечили так же плохо, как раньше в Аугсбурге и Везеле, если читатель помнит об этом. Многие не давали мне прохода своим любопытством о моей принцессе, но я коротко отвечал им, что она обманула меня и была прогнана. Через несколько дней мой брат Джованни пришёл ко мне и сказал со смехом:

— Граф Беллегард и четверо его приятелей заболели, как и ты.

— По заслугам, нечего было отираться возле неё.

— Хитрец, тебе хотелось сохранить красотку для одного себя.

— Однако они не очень-то проницательны, если не догадались, почему я прогнал эту проклятую гризетку.

— Как они могли знать? Весь город думает, что ты в совершенном здравии.

— Что ж, теперь ты можешь утешить их, рассказав о моей болезни. Но я никогда не дошёл бы до такой глупости, как они, чтобы самому без всякой нужды объявлять об этом всему свету.

Вылечившись, я отправился посмотреть знаменитую лейпцигскую ярмарку. Благоволение фортуны в фараоне и бириби доставило мне в Дрездене четыреста дукатов, и я отправился с аккредитивом на три тысячи экю к банкиру Гофману.

Со мной вместе ехал весьма интересный старик, управляющий саксонскими рудниками. Он рассказал мне одну историю, незначительную саму по себе, но примечательную тем, что она навсегда останется тайной для русских. Оказывается, императрица Екатерина, которую все считали брюнеткой, на самом деле имела светлые волосы. Когда она была ещё ребёнком, этот человек каждый день видел её в Штеттине.

С тринадцати лет её причёсывали свинцовыми гребнями, потому что она была обещана Петру Ш, а в России всегда хотят, чтобы принцессы императорской крови были брюнетками, так как светлые волосы весьма распространены по всему государству. В последний день ярмарки, как раз когда я садился обедать, у меня в столовой неожиданно появилась отменно красивая женщина — это была Кастельбажак.

— Вы здесь, моя прекрасная дама!

— Увы! Я приехала две недели назад.

— И собрались ко мне только сегодня!

— Мы нарочно избегали встреч с вами.

— Кто это мы?

— Шверин тоже здесь.

— Значит, бедняга в Лейпциге?

— Да, и сидит в тюрьме.

— Что же он натворил?

— Подал фальшивый вексель. Несчастный, что с ним будет? Он мог бежать, но не захотел, решившись лучше отправиться на эшафот.

— И вы не расставались с ним целых три года, с того времени, как я видел вас в Англии?

— О, мой дорогой Казанова, пожалейте нас, не вспоминайте прошлое, спасите от бесславной смерти человека, который позорит своё имя. А ведь речь идёт о каких-то жалких трёхстах экю.

— Для Шверина я не сделаю ничего. Этот негодяй чуть было не отправил меня на виселицу своими фальшивыми банковскими билетами.

— Но неужели и моя судьба безразлична вам?

— Вы — другое дело, и если пожелаете ехать со мной в Дрезден, я дам вам триста экю, как только правосудие разделается с этим мошенником. Для меня всегда оставалось загадкой, почему столь привлекательная и красивая женщина связала себя с подлецом, у которого нет ни ума, ни таланта, ни даже пристойных манер, а вместо состояния — один лишь княжеский титул.

— Я никогда не любила его и жила с ним, вопреки самой себе, не умея проявить достаточной твёрдости перед его слабостью и слезами.