Любовный недуг

Зная, что заплачет и станет как сумасшедшая, если позволит себе заплакать, что разлетится вдребезги, если побежит и начнет звать ее, Хосефа остановилась в дверях задней комнаты, чтобы сделать глубокий вдох и вытереть две слезы рукавом платья. Потом она свистнула, как раньше, когда ее дочка была еще маленькой и она встречала ее у школы. Услышав это, Диего выпустил Эмилию и стал смотреть, как она идет к Хосефе, почти не касаясь земли, словно в молитве.

Непокорная и прекрасная, еще более шумная, чем в лучшие свои времена, Милагрос появилась у них вечером с Риваденейрой, не потерявшим, несмотря на войну, ни крупицы своей элегантности. Они вместе поужинали, болтая обо всем и ни о чем, перескакивая с Мехико на Чикаго, со ссылки Даниэля на войну, эту мерзость и гнусность, с которой уже никто не знал, что делать. Они потратили часть своей жизни, чтобы разбудить страну, спящую под диктатурой, они хотели жить в обществе, где бы действовали законы, а не выполнялись прихоти одного генерала. Но результатом войны против диктатуры стала только война, а борьба против бесчинств одного генерала привела к появлению множества генералов с множеством бесчинств.

– Вместо демократии мы получили хаос, а вместо справедливости – палачей, – сказал Диего Саури с грустной иронией.

– Даниэль упорно верит, что такое количество смертей принесет хоть какую-нибудь пользу.

– Только если это не будет призыв к самоубийству других людей, пока еще живых, – сказала Милагрос, переживавшая каждое поражение как нанесенную ей рану.

Они говорили о том, что произошло с Эмилией, словно все это время были рядом, и о своих делах, словно она присутствовала при каждом событии. Эмилия рассказала им о Бауи, этой северянке, командовавшей в своей бьющейся в судорогах деревне, где они организовали импровизированный госпиталь, подражала ее манере ругать Даниэля за бесполезную спешку и ее насмешливому тону, когда она ему говорила: «Даже если ты будешь все время бежать, ты все равно умрешь в положенный срок». Она ходила от одного к другому, показывая массаж спины, которому научилась в поезде от старой знахарки. Она описывала Мехико в самый разгар катастрофы. Говорила о Рефухио и его неправдоподобной худобе, о его прорицаниях, о том, как он поженил их с Даниэлем в день, когда предсказал их расставание. Об Эулалии, штурмовавшей булочную, чтобы не остаться без анисовой булочки, о которой она мечтала больше трех ночей. Потом она пыталась передать глубокую религиозную торжественность, которую пришлось изображать Даниэлю, чтобы попасть в партию ссыльных священников, и как этот спектакль сорвался, когда она выбежала ему навстречу и поцеловала его.

– На следующий день у меня болело все тело, словно меня били палками, – сказала она, перед тем как попробовать десерт из безе неземного вкуса. А потом она расплакалась без всякой причины.

Было почти одиннадцать, когда зазвенел дверной колокольчик, а затем послышались шаги через дворик и по лестнице. Эмилия спросила, кто это звонит, если у него есть ключи, а шаги звучали уже у входа в гостиную. Такой же красивый, как в ее воспоминаниях, длинноногий, с высоким умным лбом, спокойными глазами и руками земного ангела, в столовой появился Антонио Савальса. Улыбнувшись так, что засветилось ее заплаканное лицо, Эмилия встала со стула, на котором раскачивалась, как в детстве, и, не подумав, чего от нее ждут, обняла Савальсу и осыпала его неизвестно откуда взявшимися у нее поцелуями.

Кроткая и щедрая, жизнь толкнула ее на менее опасный, но более смелый риск. Эмилия пошла в университет и попросила допустить ее к экзаменам, чтобы считаться официально зачисленной. Она снова начала работать с Савальсой в больнице, появившейся во времена затишья и обещаний, предшествующих ее последнему отъезду. Словно, и не было боли разочарования и ярости потери, Савальса встретил ее так же естественно, как поддаются обаянию луны, выходящей на небо в полдень.

Эмилия если и говорила о своем отсутствии, то только как о чем-то неизбежном. Они работали вместе, как раньше, обследуя чужие тела, но так и не решаясь изучать тела друг друга. Заканчивали работать поздно, начинали на рассвете, отдавались своему делу, словно хватались за надежную соломинку. Эмилия ставила диагнозы и практиковала с интересом и очень спокойно, как еще никогда себя не чувствовала, с апломбом ученика, показывающего учителю, чему он научился без него, и в то же время со скромностью подмастерья.