Любовный узел, или Испытание верностью

Оливер проследил за тем, как в быстро сгущающихся сумерках тело Эмис отнесли в замковую капеллу и с почетом уложили перед алтарем, но задерживаться не стал. Он уже бодрствовал над ней прошлой ночью, прочел все должные молитвы и попрощался. Теперь другие придут сюда, чтобы помолиться об усопшей и опустить ее в могилу. Две девушки в саду… и обе уже мертвы, обе умерли при родах. Но их по-прежнему прекрасные образы так и танцуют на стене графа Роберта.

Мысли рыцаря обратились к другой молодой женщине, которую он оставил в той комнате. Она темненькая, как Эмма, но не такая хрупкая и мягкая. И голова у нее наверняка еще не прошла: такие болезни не исчезают сразу, без всяких последствий. Оливер восхищался тем, как ей удалось усилием воли скрыть страдания. Тут в его уме мелькнули алые чулочки и то, как она сжала челюсти, принимая из его рук корзину с угрями. Незаметно для себя рыцарь начал улыбаться. Эта улыбка стала еще шире, когда он припомнил, как женщина обменяла их кубки, предоставив ему выпить оба. Теперь вино приятно грело кровь, а голова слегка кружилась, потому что с полудня у него во рту не было ни крошки, кроме той, наспех съеденной в седле ячменной лепешки.

В нижнем зале башни челядь графа получит ужин не менее чем из трех блюд, а те, которые сидят за высоким столом, и из шести. Оливер мог занять место у самого деиса и есть, пока не лопнет, будь на то его воля. Однако воля его решительно возражала против пиршества в зале с гарниром из напыщенных мин Бардольфа, поэтому рыцарь решительно повернулся спиной к башне и направился в лагерь. Он миновал несколько дымящих костров и палаток, пока не остановился перед одной из них.

Гавейна не было видно, однако их гнедой и серый – оба мордами в торбах – были привязаны здесь. На корточках у огня сидела очень пожилая женщина и мешала варево в котелке. Одежда ее была простой, из домотканой шерсти, но чистой. Лицо покрывали глубокие морщины, оно постоянно кривилось из-за легкого подрагивания мышц на левой стороне. На подбородке торчали жесткие волосы, а в углах рта на верхней губе росли усики, однако черты лица были тонкими, а глаза – живыми и блестящими.

– Я уже отчаялась тебя видеть, мальчик мой, – громко воскликнула она и вытряхнула из миски в котелок подготовленных для варки выпотрошенных и лишенных кожи угрей.

В голосе женщины не было ни следа старческого дребезжания. Он звучал гораздо моложе, чем можно было судить по лицу.

– Гавейн ушел в город искать блюдо, которое ему больше по вкусу. Ее зовут Эвелин.

Оливер фыркнул:

– На прошлой неделе ее звали Хельви. Гавейн сыплет лживыми обещаниями с такой скоростью, что успел засеять бы акров пять.

– Ох-хо. Это все война. Из-за нее люди живут одним днем, ведь следующего может и не быть.

Женщина решительно помешала в котле. Ее руки были гладкими и прямыми, с короткими чистыми ногтями. По ним трудно было сказать, что их обладательнице уже семьдесят четыре года, разве что левая слушалась не очень хорошо. До удара, случившегося прошлой зимой, эта старушка сохраняла отменное здоровье.

Оливер знал Этель всю свою жизнь. Она приняла его и брата Саймона и занимала в доме Паскалей видное положение в качестве няньки, знахарки и повитухи для жителей замка и деревни. Именно Этель когтями и зубами боролась за то, чтобы спасти Эмму и ребенка – слишком большого для ее узких бедер. Когда же все усилия оказались тщетными, она сильно горевала. Больше детей в замке ей принимать не довелось, потому что жена Саймона оказалась бесплодной. Когда род Паскалей лишили земель, жена нового фламандского лорда объявила Этель английской ведьмой. Ей пришлось бежать, чтобы спастись от петли. Вполне обычная история… Бристоль полон такими беглецами.

Оливер сел на небольшой стульчик и уставился на пар, поднимавшийся от котла.

– Гавейн рассказал, что случилось в Пенфосе?

– Ох, да, рассказал. – Этель покачала головой и провела языком по зубам. Большинство из них время сточило до самых корней: немало лет ела она грубый хлеб из едва растертой жерновами муки, больше похожей на крупу. – Горе-то какое… Нет больше безопасности. Сидишь в деревне – придут солдаты и ограбят, сбежишь в город – его тоже сожгут, либо вор уведет последний пенни – подыхай с голоду. Ты, небось, и не знаешь, кто это сделал-то?

– Банда с главарем на коне каштановой масти, – пожал плечами Оливер. – Таких тысячи.

– Эх, тем жальче, – вздохнула Этель, затем метнула в рыцаря острый взгляд из-под густых бровей. – Гавейн говорил еще о женщине и мальчике, которых вы забрали оттуда. Последний незаконный сын старого короля Генриха, а?

Она разложила готовых угрей по двум мискам, и, пока они ели, Оливер рассказал все, что знал о Ричарде и Кэтрин. По мере рассказа лицо Этель становилось все более задумчивым. Она одобрительно кивнула, услышав о целебном отваре, а при упоминании о красных чулках и манере молодой женщины садиться на лошадь в уголках глаз старухи собрались веселые морщинки.

– Необычная молодка, – заметила она, глядя, как Оливер выскребает последние капли с дна миски. – Замужем?