Любви все роботы покорны

А Джонсон стоял и все ухмылялся. Посмотрел я на неподвижную Жози, на ее застывшие, остекленевшие глаза. Такая злость проняла! Подхватил винчестер и разрядил в старого урода. До последнего патрона. А тот как ни в чем не бывало отлепился от стенки, оскалился и сообщил, что ему мои пули – как бычку москиты. Девка же предназначена ему. Как нелюдь нелюдю. И стал обрастать шерстью. Одежда – в клочья, и вот посреди комнаты сверкает глазами матерый волчина. Хотел испугать, значит. Невдомек ему, что Жози меня к своим превращениям давно приучила. Правда, делала это красивее.

Выстрел достал его уже в прыжке. Успел, зараза, мне руку зубами располосовать и подох. А в глазах волчьих – такое удивление!

Как же так, спросишь? Завалялся у меня еще один патрон. С серебряной пулей. Сознаюсь тебе, старина, любил я Жози, но сначала побаивался. Вот и изготовил… Так, на всякий случай. Носил, как талисман.

Пригодился, значит.

Высвободил я девчонку из кандалов, оказавшихся серебряными, вынес на крыльцо и услышал, что к нам спешат гости.

Мой жеребец на свист прибежал сразу. Взвалил ему Жози на холку, сам в седло – и ходу! Проскакали мы не больше мили, как понял – Боливар не вынесет двоих. Догонят нас. Вижу – Жози чуток оклемалась. Усадил на свое место, чмокнул на прощание и в который раз огрел бедную лошадку. Ничего, когда-нибудь встретимся, я вину искуплю.

Так и стоял, насвистывая ковбойскую песенку, пока прискакали шериф с помощниками. Уж не знаю, кто их позвал. Повязали, конечно. А доказать, что я устроил погром на ранчо, не смогли. Единственный выживший свидетель, тот самый желтолицый, сильно ударился головой и ничего не соображал. Вот меня и упрятали за решетку, пока он оклемается…

Что-то мне подсказывает: надолго тут не задержусь. Не такая натура у моей Рыжей Бестии, чтобы любимого в беде оставить. Видишь, как полная луна сияет? Жози в такие ночи на поиски приключений тянет. Слышишь, это ведь не кошка вопит, кто-то покрупнее! Не слышишь? Совсем у вас, городских, со слухом плохо. Эх, сейчас бы на волю! Дразнит меня эта луна, амиго, зуд и в душе, и в теле. Особенно чешутся шрамы, там, где О’Доннел погрыз. Что так испуганно смотришь?

Да, не тот перед тобой Генри Питерс, что был раньше. Меняюсь я. Раньше, к примеру, больше всего любил деньги и жратву, а уж третье место отводилось Жози. Сейчас без этой девчонки мне свет со всем его золотом не мил. Веришь, старина?

Вижу, веришь. Хороший ты мужик, Вилли. Знаешь, так уж и быть: дарю свою историю для писательства. Решай сам, что можно всем поведать, а об чем лучше умолчать. Чертовски занятно будет от кого-то услышать: читал, мол, книжку о Генри.

О его приключениях в самом сердце Запада, о дикой и прекрасной Рыжей Бестии.

Александр Змушко Зов природы

– Ты опять флиртовал с этой отвратительной атавистичной Сереной!

Ванесса прекрасна в ярости. Она похожа на вулкан – полный бурлящей магмы цвета вишневой наливки, прорезанной алыми венами подземной крови. Она закипает – словно кофе, которое не успели вовремя снять с конфорки.

– Она столь естественно, природно, очаровательно примитивна, – поясняю я.

Я не могу устоять.

Ее груди, которые легко перепутать с горами, соски, розовые, как закат, интимная сердцевина, алая, как расцветающий на один день цветок гибискуса: ее плоть, упругая и пружинящая, вся ее суть, полная тайн и их раскрытия – апокалиптически влекущая.

– Это все равно что заниматься сексом с животным, – поджимает губы жена.

В каком-то смысле это так и было.

Мягкая ласка губ; проворный язычок, пробирающийся в каверны рта, и тугой пудинг ее начинки – все столь по-животному, по-звериному восхитительно, что понять мои эмоции мог бы разве что тигр, вонзающий клыки в загривок бьющейся антилопы. О, этот бег, бег, бег по саванне – и удар, и рывок, и два тела.

Переплелись.

Агония.

Так же было у нас с Сереной.

Ее стоны, полные Армагеддона, мелодичного, вибрирующего соло. Контральто натянутых телесных струн; аллегро, аллегро – и еще раз аллегро. Я играл на ее теле: так, как африканские аборигены играют на громадных, обтянутых в кожу барабанах – бумммм, бумммм, – гулкий ритм копыт, что выбивают пыль из вылизанной солнцем саванны.

Серена – о, Серена!

– Ты отвратителен, – бросила Ванесса, поднимаясь.

Она стояла у окна, взирая на город – лиги устремившихся в небо прямых линий, фасеточные глаза небоскребов, фары жадно обшаривающих проулки машин.

– О боги, я застукала вас на сиденье моего седана!

Алая рана рта, окаймленная пухлостью губ.

В ней была влажность утреннего цветка.

Ее ноги раздвинуты – она дышит, дышит.

Поблескивают стекла, пряный запах кожи, рев машин за окном.

Ванесса резко оборачивается – в подрагивающих пальцах сигарета.

– Тоско, 52, – говорю я.

Ее плечи опускаются.

– Я всегда знала…

Она знала, что я знал, что она знает – мы преисполнены знания, знаем все на свете, ничто не укроется от всевидящих фар нашей проницательности. Ее скулы подергиваются, она снова отворачивается к окну – я любуюсь ее точеными бедрами в электрическом свете пролетающего вертолета.

– Но с ней! – восклицает она. – С ней!