Люди августа

Он будто предчувствовал скорую разлуку и загодя готовился к ней, бабушка стала его талисманом, его счастливой звездой – и он ревностно, рьяно укреплял эту нить, которая однажды вытащит его с того света, выведет к живым, укреплял, как умел, как выучен был, – натиском, напором, всепоглощающей – нет, не страстью, а жаждой быть, жаждой выжить. Кажется, на Зимней войне, в снегах Финляндии, среди сопок и озер он понял что-то про связь женщины и мужчины, про то, кто погибает, а кто уцелевает; и в дополнение к бесовской своей неуничтожимости, к бесовской натуре, умеющей проскользнуть меж осколков, меж летящих пуль, он хотел дополнительной страховки, шанса вернуться живым.

Или – думаю, догадка эта верна – он знал, что потратил там, в Финляндии, большую часть своей везучести, своего фарта – и чувствовал это, как чувствуют тайную болезнь, скрытую немоготу тела. Его еще хватало на московскую жизнь, на опасные игры в среде двуликих людей, где каждый мог донести; но на большую войну – нет. Наверное, впервые в своей жизни он вообще ощутил необходимость в ком-то, потребность быть не одному; незнакомую прежде потребность.

В январе 1941 года М. получил назначение в войска на западную границу; чем занимался он в Москве тот год, что прожили они с бабушкой, – лечился или только числился в отпуске по ранению, сумел устроиться на какую-то должность, учился – я не знал и не мог узнать. Бабушка в то время уже была беременна моим отцом, был примерно второй месяц беременности, когда женщина – при желании – еще может скрывать ее от окружающих; в дневнике невозможно было вычитать, знал ли М., уехавший на Запад, о ребенке, сказала ему бабушка или нет.

Куда именно его отправили, бабушка не писала; лишь по косвенным сведениям я мог предположить, что служил он в 8-м механизированном корпусе, дислоцированном в районе Дрогобыч-Стрый, в предгорьях Карпат, на территории захваченной Польши.

Позже я обратился в архивы, но сколько в 8-м корпусе было офицеров, чьи имена начинались на М! Михаил, Моисей, Мартын, Митрофан, Максим… Многие прибыли в начале 1941-го, многие воевали в Финскую войну – как было вычислить среди них одного-единственного?

С отъездом М. бабушка словно освободилась от его гипнотического влияния; отдалился 1937 год, кого-то выпустили, кого-то оправдали, чуть-чуть, но подули новые ветры. Кажется, сам смысл ее существования с М. – защита, безопасность – представлялся теперь не столь очевидным; а главное – был уже ребенок, видимо нежданный, и она сомневалась: одно дело, когда М. был ее гражданским мужем, другое дело – отцом ее ребенка; тут уже возникала иная связь, иная близость…

На исходе февраля в дневнике впервые появился ее сослуживец по Политиздату, давно влюбленный в нее; давно – года три или четыре, наверное. Бабушка писала о его любви как о данности, называла его Петя и никогда Петр, но и не сокращала его имя до П.; и медленно, медленно ситуация стала клониться к тому, что она выйдет за него замуж.

Сначала он помогал ей, подменял на работе, когда ей нездоровилось. Потом стал провожать, однажды остался ночевать – их задержали в типографии, готовилось важное издание, чуть ли не сборник сталинских речей, он сопроводил ее до дома, было уже поздно, транспорт не ходил. «Петя спал на полу, – записала бабушка, – утром хотел наколоть дров, но я его не пустила». Я проникся жалостью к этому Петру, которого бабушка не пустила во двор колоть дрова, чтобы не увидели соседи, ночевавшему на полу. Так же, как и дед М., он для меня, читающего дневник, не имел черт, лица, возраста, был просто именем; наверное, если бы я обратился в архивы Политиздата, я бы нашел его фамилию, личное дело – но я не хотел; тут была неловкость.

Кажется, бабушка знала, что Петр примет ее с ребенком; кажется, таково же было его желание – он чувствовал, как она медленно прислоняется к нему. Думаю, Петр ощущал, что выиграл безнадежный поединок – у головореза, убийцы, яростного дикаря. А может, с печалью и грустью он видел и понимал все, но позволял себе обманываться; может быть, бабушка не лукавила с ним, а действительно встретила нужного ей человека, оценила его преданность, переосмыслила свои чувства – тут не угадать, дневник молчит.

Похоже, она все-таки не написала деду М. о беременности, оттягивая момент объяснения – и этим еще больше все усложняя; она тянула время, словно наивно надеялась, что все устроится, разрешится само собой, Петр станет ее мужем, дед М. исчезнет. А Петр, похоже, ждал, пока она объяснится с дедом М., иначе он окончательно потерял бы лицо.

И она собралась написать – 20 или 21 июня; «Пишу письмо М.», – короткая запись, а дальше – пауза, буквально – пауза, бабушка не заметила, как пролистнула две страницы, оставила их пустыми; 22 июня.