Люди божьи собаки

Змеи ползали по дому. Исчезли кровать и стол, тумбочка и табуретка, сыр на окне в марлечке и сало в кубле, платок жены и детская одежда, ведро с водой и алюминиевая кружка у ведра, керосиновая лампа, его сапоги и галифе, висевшие на гвозде, вбитом с тыльной стороны шкафа, — все стало змеями, и добрые заезжие люди не боялись брать их голыми руками, приговаривая «Змия гад, возьми свой яд…» и бросать в повозку, чтобы избавить молодого хозяина от напасти. На возу змеи шипели и ворочались, выстилались друг на дружке плетями. Они завелись даже в печке, где только что стоял горшок с обедом, и тоже очутились в повозке, чтобы никогда больше не вернуться назад. Алексей под конец осмелел и помогал своим избавителям, и змей в доме становилось все меньше.

Соседка, видевшая это, попыталась остановить Алексея, но чужие громко крикнули на нее, а Алексей тоже махнул, чтобы не лезла не в свое дело, и она испугалась и отступила. Побежала в луга, к мужикам. Мужики выпрягли лошадей и прискакали, но опоздали.

Когда Алексей пришел в себя, дом был пуст, как после смерча, вынесшего все вон. Нажито было не много, но и это уплыло прочь в скрипучей чужой кибитке по ухабам лесных мягких дорог. Верхом на лошадях бросились вдогонку, но где искать, не знали, а в окрестных селах кибитку не замечали.

О случившемся на хуторе матери передали в тот же день, и она пришла в разграбленный двор, где у костра уныло грелась семейка ее сына: сам он, угрюмый, бесконечно виноватый; жена его — худенькая женщинка с заплаканным лицом, время от времени повторяющая: «От подкатилися дак подкатилися, от подъехали дак подъехали», имея в виду злодеев; их сын, мальчонка двух лет, озабоченно сопевший перемазанным черникой носом.

Татьянка приткнулась к плетню, заменявшему забор, и тоже молчала, пытаясь угадать, беда их рассорила или сблизила. Молодая женщина уже, кажется, откляла и Алексея, и тех бродяг, и теперь только отводила взгляд в сторону. Мать тяжело вздохнула и спросила:

— Может, в село переедете?

Жизнь старшего сына шла на отшибе. Держался он особняком, к своим приходил редко, при этом чаще молчал, скоро уходил. То ли рана и болезнь сделали его бирюком, то ли хуторское малолюдье, или своими был недоволен? Ей, матери, чего-то простить не мог? Чего? Чем она могла перед ним провиниться? Разве что тем, что отца не уберегла?

Как-то сын сказал ей: кого ждут, те возвращаются. Это было перед самым его уходом в армию. Может, он имел в виду не только себя?

Да, она знала тот закон жизни, по которому беды и несчастья настигают человека, когда от него отворачиваются или изменяют близкие ему люди, перестают за него бояться и каждую минуту думать о нем. И если до той поры их любовь хранила, то их равнодушие или измена открывают ворота напастям, и чем дольше он остается один, без своих, даже если они рядом, тем больше напастей.

Неужели Алексей что-нибудь слышал о том далеком вечере, когда после изматывающей работы на мельнице она не пошла со всеми домой, а завернула по дороге за ракитник, на панские купальни, смыть пыль и пот, и скоро в холодной воде пруда догнал ее Сила Морозов и вынес на берег, а она не знала, что ей делать, и не стала портить криком тихий теплый вечер с уже проклюнувшейся луной, с засыпавшей ветлой на берегу?

Она явственно видит тот густой зеленый кустарник за мельницей. Где- нигде среди ракиты и ореховой поросли прокинется молодая гнуткая береза, радуя глаз белым сарафаном. Много посохшего малинника, ягода на нем с темными зернышками, не сочная. Кусты шиповника держат всякого от себя на расстоянии, как норовистая девка: пока сорвешь ягодку, десять раз уколешься. В самых густых зарослях, куда ведет еле приметная тропка, два пруда — панские купальни. В них когда-то помещик Кондратенко ополаскивался холодной ключевой водой и разводил рыбу. Один пруд заплыл илом, зарос аиром и высокой травой, на крохотном блюдце темной глубокой воды плавала ряска, и никто в блюдце никогда не лез — слышали люди, что глубина в этом месте была такая, что длинный шест не достает дно. Другой еще дышал свежестью, но дно уже неприятно скользило под ногами. Нигде в округе не водились соловьи, а здесь — водились. Она их услышала, когда сняла пыльную одежду и, взвизгнув негромко от обнявшего холода, присела в воде. До этого лет десять не слышала соловьев и не думала, есть они на белом свете или перевелись подчистую.

Силу она заметила, когда была на самой середине панской купальни. Он стоял посреди орешника и напряженно следил за ней. Когда их взгляды встретились, начал медленно и как бы угрожающе раздеваться, сошел в воду, не пряча от нее своей наготы, и поплыл к ней.