Люди Дивия

Я весь кипел, разум, душа - все во мне полыхало, в моем сердце завертелся вопрос, не подвергнуть ли пыткам этого негодяя, вступившего в заговор против меня с "доской" из дупла. Причинить ему боль! Ведь я и сам только что не корчился от боли, а отчасти даже и корчился. Однако, нарушив таким образом неприкосновенность и целостность его персоны, я в конечном счете пошел бы на безнравственный подлог, пользуясь для незаконного достижения своих целей оправданием, что он-де, этот малый, не лучшим образом поступил с моей женой. Очень может быть, что я, взволнованный, не уловил всех нюансов и тонкостей собственной мысли, всей ее хрупкой деликатности. Что ж, попробую еще раз: дело в том, кажется, что я был в сущности не прочь для давления на Остромыслова воспользоваться именем моей жены, а может быть, и памятью о ней. Это возбуждало, но постыдность такого рода уловки была слишком очевидна, чтобы я посмел на нее пойти. Между тем я достиг уже такой возвышенной ответственности перед Дарьей, что ее глазами, ее тайным взором, которым она неотступно следила за мной, как совесть, я видел поступок, который совершал в мыслях, в скрытых движениях души, совершенным как бы и в действительности, и этот, самый гадкий и отвратительный, тоже. Я вопросительно посмотрел на нее, надеясь, что она внесет ясность и покой в мое сердце. Может быть, все обстоит не так плохо, как мне представляется? И она даст добро на то, чтобы я вонзил кинжал в грудь Остромыслова, вынув его из собственной? А может быть, и ей хотелось, чтобы он выдал тайну, рассказал нам окончание своей истории, которое спрятал за сурово оброненным замечанием о будто бы связавшем его обете молчания? Но Дарья, похоже, забыла о моем существовании, внутренний взор потух, маячок, то и дело подзывавший меня прежде, больше не мигал, она ушла в себя, она рассеянно улыбалась каким-то своим мыслям и поглаживала живот, на который Остромыслов все чаще бросал удивленные взгляды. Ибо он словно рос прямо у нас на глазах.

9. ЛУНА

Я понял, что беременной сейчас лучше находиться там, где налицо хоть какое-то подобие цивилизации, и вывел ее на дорогу к дому, приютившему Валунца. Как и следовало ожидать, Остромыслов, наспех затоптав костер, увязался за нами. Раздраженный, я крикнул:

- Ты... какого черта? Тебе открыли истину, так что тебе делать с нами, убогими? Отвяжись!

- Сейчас самое главное, помочь этой несчастной, оказать ей необходимую помощь... - ответил он, деловито суетясь вокруг Дарьи. Она в общем-то неплохо держалась, целеустремленно шла вперед, и было очевидно, что она доберется своим ходом, но Остромыслов, которого разительный контраст с моей непомерно цивилизованной женой поставил на край бездны и в конце концов побудил отправить ее в дупло, где ее вряд ли ожидали блага и удобства, сейчас предпринимал все от него зависящее, чтобы хоть эта представительница слабого пола не сгинула вместе со своим плодом в изуверских тенетах первобытности. Вдохновение выразилось на его лице, и он, можно сказать, работал на подхвате. С воодушевленным и озабоченным видом он подбегал к Дарье то с одного бока, то с другого, складывал руки в большую лопату и вытягивал их перед собой, показывая, что готов подхватить ее и доставить, куда она пожелает. Но Дарья никак не откликалась на его щедрые зарисовки грузоподъемных работ. Она лишь отмахивалась от него, как от назойливой мухи, и я, удовлетворенный такой ее отповедью, смеялся над бедным мыслителем:

- Ну и куда тебя несет? Ты же великий противник цивилизации, а мы именно к ней и возвращаемся! Боюсь, тебе с нами не по пути.

Наконец обида на безразличие Дарьи к его гуманным порывам и нежелание слушать мои насмешки заставили Остромыслова поотстать. Но из виду он нас не терял, опасаясь вновь заблудиться в лесу. Он плелся за нами сзади, в сотне метров, и я хорошо его видел. Более того, я видел его столь отчетливо, словно он сидел в моем глазном яблоке или посетил мой сон, и виной тому был необыкновенной силы лунный свет, заливавший округу; происходящее в природе тоже весьма походило на сон, и это внушало мне определенное беспокойство. Не исключено, что этот невероятно яркий, ослепительный, уже не укладывающийся в сравнение с серебром, а именно золотой свет ночной спутницы заблудших был одной из причин, побудивших Остромыслова оставить в покое девицу. Наверняка он заинтересовался странным явлением и решил, что изучение его - куда более полезное занятие, чем бесплодные попытки растопить жестокое сердце грядущей роженицы.