Люди до востребования

Любит Витас это слово, любит бросать его в лицо жизни, и в первой части слова заложен протест, а во второй - разумное примирение. УГАВФ, - гавкает Витас в лицо жизни, - УГАВ-ГАВФЕ УНОФ. Но... Собака лает - поезд идет... и с этим надо как-то жить, - миролюбиво заключает Витас. Такой вот он.

Видя, что я помрачнел, он берет гитару, (он оставил ее здесь со дня моего судомрачия) и веселит меня песнями, сочиненными по ходу:


Сегодня у хорошего поэта Артура

День рождения-а-а!

Я заверну какашку в серебристую бумажку,

Обвяжу розовой ленточкой и подарю Артуру.

То-то гости будут рады-ы-ы!

А-а завтра у хорошей поэтессы Катеньки

Тоже день рождения-а-а-а!

А на следующей неделе у редактора и руководителя литобъединения-а-а!

А еще скоро день рождения у замдекана филфака,

У декана, у ректора, министра культуры и-и

М-э-э-эр-а-а-а!!!

...Где мне взять столько гавна...

 
Помимо «гавна» у Витаса было в песнях еще два ключевых слова: «Залупа» и «дрочить». Надо ли говорить, насколько первородны и сочны они. Чего стоит хлюпающе-чавкающая звукопись глагола «дрочить», при слове этом сразу появляется умильная гаденькая улыбочка-хехекалка.

А Витас продолжает (песни приводятся в разумном сокращении).

Писатель Залупа написал автобиографический роман

И получил Нобелевскую премию-у-у.

Теперь его славным именем назвали школу, где он учился.

Школа имени Залупы, ура-а!

А на дом его прибили табличку: Здесь живет Залупа.

А мэр распорядился назвать улицу именем Залупы. Ура!

А губернатор края на очередном заседании внес предложение

Переименовать столицу края в Залупинск. О-о-о.

А на ОРТ вышли новые шоу-у:

Фактор Залупы, Форт Залупы и-и-и... Последняя Залупа.

О-о-о, Залупия, мой дом родной.

 
Я смеюсь до боли в сердце. Следующая песня начинается в плавном темпе.

 
Я люблю дрочить. Я так люблю дрочить.

Нынче даже врачи рекомендуют: дрочи!

Если тебе грустно, если у тебя депрессия, захотелось идеальной любви -

Иди в сортир и дрочи!

 
Темп убыстряется


А я не просто онанист, я м-мм... пассионарий.

Я хочу, чтоб всем было хорошо-о-о.

Я открою клуб хорового дрочения.

Мы расклеим объявления и соберем на стадионе весь город

На сеанс хорового дрочения-а-а.

О-о-о, как будет хорошо-о-о,

Когда мы кончим всем городом одновременно.

 
Витас с остервенением бьет по струнам.

Мы все одновременно кончим,

И это будет всеобщая гармония, любовь и единство

О-о-о, придет золотой ве-е-е-к!

И сперма наполнит стадион до краев и выплеснется на улицы!

О-о-о! И мы поплывем.

 
Я уже не смеюсь, я смотрю, как Витас ушел с головой в свою жутковатую песенку, и как темнеет стена у него за спиной - между Витасом и жизнью падает тень. «Ибо Твое есть царство».


Кончим и поплывем!

И все плывет. И мэр плывет. У-у!

И губернатор в своем джипе.

И Эндрю плывет. Подпевай Эндрю!

И мы все в сперме. Мы плывем, сметая стены и заборы.

И я плыву! О-о, и я уже захлебываюсь, захлебываюсь!

А все плывут, плывут, плывут, плыву-у-т!

 
Истерический голос Витаса обрывается всхлипом, этот бесконечно долгий всхлип останется звучать во мне, не теряя, а напротив, приобретая свежести и жути. Выдержав паузу тишины, Витас начинает тонко смеяться, переходя на односложное кха-кха-кха, словно весь остальной звук ушел в ультразвуковой диапазон.

- Эх, Виталик, - говорю я, разливая остатки, - нельзя так много и без разбору смеяться.

- Да, Эндрю, смех это яд, который отравляет мне жизнь, но это и мое противоядие от жизни, - трагическим образом говорит Витас.

Я хмурюсь, речи сии, конечно, не новы, но правоты-то у них не отнимешь. Я сам пользуюсь этим противоядием. Смешно, когда страшно, когда бьют по морде, а потом говорят: че залупаешься, урод, иди, умойся; смешно, когда противно, когда хорошо; смешно, когда противно оттого, что хорошо и когда хорошо оттого, что противно; смешно, когда страшная баба признается в любви, а красивая посылает на х.й, смешно оттого, что никогда наоборот.

Почему же сейчас не смешно. В этих стенах рядом с Витасом, пустой бутылкой, рядом с ржавой раковиной, в которой куча банок и кружек, потенциальных узилищ для подрастающих тараканов. Почему не смешно, только страшно. Смеха больше нет, остался лишь долгий честный, как эта пустая бутылка, всхлип...

- Устал я Эндрю, устал... У меня дома снег сейчас по пояс, дрова смолянистые в печке трещат. Шарман, бля.

Витас сладенько осклабился.

- Мадемуазель у меня там... Вдовица... Но я к ней захаживаю, горячая. А поедем, Эндрю, ко мне на выходные, там хорошо. Поедем?

Я молчу. Я смотрю, как сверкают глаза Витаса, как сгустилась тень за его спиной.

 


14. Серебро

Поздний вечер. Магнитофон тянет и пожевывает пленку. На кухонном столе две тарелки и кружка - под ними по молодому таракану. И даже бутылка из-под 777-го - в донышке же всегда выемка - стоит на одном таком таракане. Давить противно, вот я и прикрываю их, потому что видеть, как ползают они по столу, тоже противно. Будет как всегда - пойду спать, поворочаюсь, а потом встану и выпущу их на свободу...