Люди долга и отваги. Книга вторая

— Когда я там сидел и он стучал, я в таком был настроении! И тут она говорит: «На кой шут ты мне сдался?» Понимаете, как меня задело? Я ее спрашиваю: «Ты что, в уме? Что это такое?» Она мне сказала, что, мол, я за мужчина, у меня нет денег. Боже мой! Тут черт в меня вселился! И тут я ее схватил… И когда я это сделал… Да, когда я это сделал, подумал: елки-палки… и я начал искусственное дыхание ей делать. Понимаете? Мы же на полу с ней лежали. Я ее положил на кровать и искусственное дыхание делал. Мучился с полчаса, наверно. Потом так сел, и этак, и так просто сижу на столе… и ногой стукнул что-то там железное. Я потянул ящик и вижу — тут деньги. Я думал-думал: уже сделано, ей я не помогу ничем. Вы понимаете, в каком я состоянии? Думаю: ну, ревизию наведу.

— А ключ где был?

— Ключ у нее. В кармане.

— Она не прятала?

— Нет, я же свой человек, мы же туда и обратно вместе ехали. Она в моем присутствии подсчитывала и складывала выручку… сколько раз.

— А после убийства ты нашел, значит, деньги случайно.

— Совершенно случайно! Я не искал. У меня мысли не было их брать! Но когда я нашел… то смотрю и думаю: все равно уж… возьму, думаю, чего им лежать. Понимаете, как я попал?.. Но не с целью ограбления, клянусь честью! Я даже знал, что деньги еще у ней в сумочке, махнул даже рукой: ну их к чертовой матери!

— Почему? Часть ты все-таки взял, верно?

— Я не помню, чтобы из сумочки… Впрочем говоря, да. Которые были резиночкой перевязаны, в одной пачке.

— А другие почему оставил?

— Да не хотел я их брать, пропади они пропадом. Еще копаться. Я не хочу вас убеждать, Михаил Петрович, но действительно не с целью ограбления! Чтобы вы знали все-таки, понимаете?

— Не будем сейчас касаться твоих переживаний, давай по существу. Купюры были разные?

— По пятьдесят, по сто. В общем крупные.

— А мелких не было?

— Десятки были.

— Сколько же ты всего взял?

— Я прилично взял, — в тоне Ладжуна послышался отголосок давнего удовлетворения.

— Пересчитал?

— Да, на пароходе пересчитал.

— Здесь же, в каюте?

— Да. Деньги счет любят, — солидная сентенция делового человека.

— И сколько там было?

— Три тысячи пятьсот рублей.

— Немного не укладывается в моей голове. Ты пересчитывал деньги. А в каком состоянии тебя видела команда теплохода? Ты помнишь?

— В каком состоянии? Я был на палубе. Я сказал, что мне плохо и я вышел на воздух: покурю и пойду спать.

— А фактически тебе плохо не было?

— Фактически? Может, и было плохо.

— Так вот. С одной стороны, у тебя настолько трезвое сознание, настолько полное самообладание, что ты, совершив убийство, способен еще пересчитывать взятые деньги. А с другой стороны, у тебя появилась морская болезнь.

— Понимаете, все-таки неприятная это вещь — быть наедине с мертвяком. А я еще брезгливый.

— И все-таки ты считал. Три с половиной тысячи — нужно время.

— Купюры крупные в основном. Я так понял, она их где-то наменяла.

— На самом деле тебя мутило?

— Мутило.

— А как ты при этом мог?..

— Короче говоря, я хотел пересчитать… Хотя мне и было безразлично, я вам откровенно скажу. Я даже с теплохода не думал сходить. Мне было все равно, если разобраться. Если б взяли меня на теплоходе, даже не стал бы отказываться, что я, понимаете?

— Безразлично ли? Когда Титова лежала на полу, ты ее поднял, завернул в одеяло…

— Не завернул — укрыл, — укоризненно исправил Ладжун «бестактность» Михаила Петровича.

«Завернул» — значит, замаскировал. «Укрыл» — проявил некоторое уважение к покойнице, почти скорбь.

Не пытавшийся до того изображать ни раскаяние, ни сожаление об убитой женщине, только что преспокойно назвавший ее «мертвяком», Ладжун понял, что не укладывается с этой грубой откровенностью в собственную версию, будто задушил, вспылив, лихорадочно старался оживить, деньги забрал полумашинально, против воли, и вообще переживал все случившееся до дурноты. Осознав промахи, Юрий Юрьевич начал заботиться о «косметике» текстов.

И сейчас еще, много лет спустя, мы помним эти певучие, непередаваемые интонации, этот бархатный баритончик, с отвратительными подробностями повествующий о подлом преступлении.

Теперь Ладжун уже настаивал, что, «впрочем говоря», финансовые расчеты вел позже, в своей каюте, а у Титовой чувствовал себя ужасно и при встрече с капитаном едва держался на ногах. Хотя, вероятнее всего, дурно ему не было. Только-только выбравшись из окна Титовой, он придумал дурноту, чтобы объяснить, почему оказался ночью на палубе.

— Ладно, Юрий Юрьевич, вернемся немного назад. Ты положил Титову на койку и укрыл, словно спит. Но этого тебе показалось мало, и ты завесил дверь. Дальше искусно уничтожил следы: я имею в виду — зашторил окно, поднял стекло так, что снаружи невозможно открыть… Ответь, о чем эти факты говорят?

— Они говорят, вроде я хотел замести следы. Но это не так. Я просто сделал, чтобы сразу не обнаружили, если кто пройдет.

— Но тебе же было безразлично?

— Было тогда безразлично. Я действовал в ослеплении, Михаил Петрович! На моем месте каждый…

— Неубедительно, Юра. Пойми. Неубедительно. Позволь тебе сказать со всей откровенностью: ты совершил, что хотел и к чему готовился.