Люди долга и отваги. Книга вторая

В фильме Дайнеко и Ладжун больше уже не появлялись вместе на экране. Последний кусок пленки пошел, к сожалению, в безнадежный брак.

Осталась лишь фонограмма. Конец ее мы и приводим в стенографической записи. Идет уже не допрос — беседа. Беседа совсем в открытую.

— Я все знаю, Михаил Петрович. Прекрасно знаю… Даже если тысячу раз напишу, что нет.

— То-то и оно. Единственный пункт, по которому можно спорить: с какой целью?

— Я буду стоять на почве ревности.

— Надо же, чтобы мотивировка была, Юра. Серьезная мотивировка. А обстоятельства все, поступки все говорят о другом.

— Я понимаю, судья задумается: куда он гнет? Если на почве ревности… кому он хочет это доказать? На почве ревности можно получить и пять, и десять лет. Однако с целью ограбления… Елки-палки… Может, сказать, что я рехнулся и тому подобное?

— Действовал ты трезво, логично. Предусмотрительно. Не пройдет…

Пауза.

— Пропади они пропадом, эти все женщины! Ненавижу! Они меня сгубили, клянусь честью!

— Ну что ты, Юра. Ты же человек неглупый.

— Глупый, такой большой дурак. Я мог сделать все это так тихо!

— Все равно когда-нибудь… сколько веревочке ни виться… Сидел бы ты здесь. Не я, так другой следователь…

Снова пауза, только чуть слышно шуршит магнитофонная лента.

— Если б дали… страшно дали, хоть пятнадцать лет, я бы работал. Не то чтобы искупить вину, я бы только работал, чтобы государству какую-то пользу приносить!

— Ты такие высокопарные слова говоришь не к месту.

— Михаил Петрович, вы не враг мне? Лично?

— Понимаю, о чем ты, но от меня ничего не зависит.

— От вас зависит, что написать в обвинительном заключении.

— Юра, как человек, как коммунист и как следователь я обязан написать правду! Об обстоятельствах. О степени твоей общественной опасности. Для того я сижу на этом месте. Для того на мне погоны. И высокое звание.

— Значит, по-вашему, справедливо меня разменять?!. Чтобы та-та-та — пульку?! — И тяжкий вздох со стоном.

И Михаил Петрович вздохнул в ответ.

— Подумай сам… Ну, отпустить бы тебя на свободу, и что? Один раз поверили, отпустили. Что вышло? А теперь ты уж до того ученый… Но я не решаю, Юра. Решает суд.

Суд приговорил Ю. Ю. Ладжуна к расстрелу.

Финалом фильма стал эпизод встречи Михаила Петровича с матерью Ладжуна.

Красивая старая женщина в темном платке, раскачиваясь и заламывая руки, надрывно причитала на экране.

«Йо-оу! — протяжно восклицала она и следом нанизывала горько-певучие фразы в ритме древнего народного плача. И снова, криком боли: — Йо-оу!»

«Сколько слез я от него пролила! — пересказывал переводчик. — Лучше б он не родился! Если б я знала, до чего он дойдет, о, пусть бы он умер в детстве! Я бы дала ему яду в колыбели!»

Но перевода не требовалось. От того, что слова оставались непонятны, горе только вырастало. Женщина говорила Михаилу Петровичу, оператору, окрестным полям, небу и земле. Всему свету. Это было и материнское горе вообще, и скорбь обо всех заблудших, погибших и погубленных, о всех грехах и бедах человеческих…

Из двухсот с лишним метров мукачевской пленки в фильм при монтаже попало… три. Три метра, шесть секунд экранного времени. И этого оказалось достаточно. Шесть секунд материнских слез — высочайших по накалу секунд, — а дальше холмы и перелески, — неспешно движущийся поезд, увозящий Михаила Петровича назад.

И ничего не слышно, даже перестука колес, только длящийся, летящий вслед поезду плач, обрываемый под конец грохотом состава, вошедшего в темный тоннель.