Люди Домино

— Спецназ, — пробормотала мисс Морнинг. — Резервы Дедлока. Преследование продолжается. — Она зевнула и откинулась на спинку сиденья, с мрачной почтительностью принимая поражение.

Мы слишком устали и пребывали в смятении, а потому почти не разговаривали, но когда Барнаби проезжал по угрюмым улицам Элефант & Касл,[49] мисс Морнинг пробормотала:

— Я их видела.

— Что? — Я смотрел в окно, изо всех сил пытаясь забыть произошедшее.

— Когда вы все ушли, я их видела. Они наблюдали за всем этим.

— Кто наблюдал?

— Эта троица, — прошептала она. — Эта троица снова зашевелилась.

— О чем вы говорите?

— Вы их знаете, Генри. Англичанин. Ирландец. Шотландец.

Даже после всех жутких ужасов ночи я, услышав это, почувствовал какую-то особую дрожь отвращения.

Я отвернулся от старушки и уставился в окно. Видел я только собственное отражение: усталый мужчина с глазами, в которых застыли жалость и обвинение.

К горизонту подкрался рассвет, и туман начал рассеиваться, когда Барнаби высадил меня перед домом в Тутинг-Беке.

Я вошел, поставил будильник так, чтобы поспать четыре часа, снял одежду и с благоговением погрузился в постель, натянув на себя пуховое одеяло и поджав ноги, чтобы согреться.

Когда я проснулся, мне показалось, что прошли считаные минуты, хотя настойчивая трель будильника говорила, что время уже перевалило за восемь и меньше чем через час я должен быть возле «Глаза».

К моему удивлению и радости, Эбби была в моей кровати. При звоне будильника она тихо застонала.

— Спасибо, — сказала она, когда я выключил его. Потом прижалась ко мне, заключила в объятия.

— Ты вернулся.

— Конечно я вернулся.

Я поцеловал ее в лоб, и, думаю, моя рука автоматически погладила ее груди. Она хрипловато простонала от удовольствия.

— Ах, Джо, — пробормотала она.

Несколько секунд мне казалось, что это происходит в моем воображении, но она повторила эти слова еще раз, вполне отчетливо, словно чтобы не оставить мне ни малейшего повода для сомнений, ни малейшего сочувственного пространства для самообмана.

— Не могу поверить, что ты вернулся, Джо.

— Джо? — выразил я вслух свое недоумение. — Кто такой Джо?

Когда я снова посмотрел на Эбби, глаза ее, трепеща ресницами, закрылись, губы чуть-чуть раздвинулись, словно в ожидании поцелуя, и последняя радость в моей жизни начала рассеиваться.

Впервые за свое долгое и привилегированное существование (с достойным сожаления исключением его беспутств во время первых недель пребывания в университете, когда принца удалось спасти от прессы только с помощью невероятно крупных пожертвований из королевского кошелька) принц Уэльский проснулся следующим утром, не имея ни малейшего представления о том, где он и почему он здесь.

Придя в себя после особенно тревожного сна (что-то о маленьком мальчике и маленьком сером коте), он сразу же почувствовал приступ паники. С трудом сев, он обвел взглядом комнату, в которой проснулся, — маленькая, без всяких излишеств, но в то же время смутно знакомая. Рядом с ним, на полу у дивана, на котором он предположительно провел ночь, лежала кучка предметов, не имевших к нему ни малейшего отношения, — реквизит для ужастика из жизни какого-то другого человека: жгут, шприц, пузырек с тягучей розоватой жидкостью. Именно в этот момент принц понял, что на нем нет ничего, кроме трусов (цветастых, украшенных сердечками и ананасами, приобретенных Сильверманом по просьбе Лаэтиции). Артур не помнил, как разделся, и теперь понял, что кто-то сделал это за него. И только заметив лежащего ничком на кровати Стритера в полупрозрачных трусиках, которые беззаботно закрутились между его ягодиц, Артур Виндзор вспомнил и этот шприц, и искрящуюся жидкость в своих венах.

Его эмоции, когда он осознал все это, были сложными. Естественно, тут был и стыд, и некоторая доля унижения, и большая часть самоедства, но присутствовало и (и это было нечто такое, что принц смог признать только гораздо позднее, когда события завлекли его туда, откуда точка возврата казалась пройденной) тайное, безотчетное удовольствие, трепетное наслаждение запретного.

Артур поднял свою одежду с того места на полу, куда ее бросил Стритер, и начал одеваться. Натягивая рубашку, он заметил аккуратный, профессиональный прокол на своей левой руке — первый, с прискорбием сообщаем мы вам, из множества, которые появятся вскоре, — и почувствовал судорогу стыда и жалости к себе. Не раз его взор обшаривал комнату и останавливался на заднице Стритера, гладкие, свежие контуры которой он сравнивал с собственным обвислым геморроидальным седалищем и чувствовал, как на него накатывает волна глубокой печали.