Люди Германии. Антология писем XVIII–XIX веков

Это письмо – одно из последних, написанных Гёте. И подобно самому письму, язык его также стоит на некой грани. Речь Гёте-старца расширяет немецкий язык в имперском смысле, при этом не имея в себе ни грана империализма. Эрнст Леви[113] в своём малоизвестном, но весьма значительном очерке «О языке позднего Гёте» показал, как склонная к сосредоточенности, созерцательная натура Гёте в его старческом возрасте вызывала к жизни своеобразные грамматические и синтаксические структуры. Он указал на преобладание сложных слов, выпадение артиклей, акцентирование отвлечённых понятий и многие другие явления, которые в совокупности «придают каждому слову максимально широкое содержание» и уподобляют синтаксическую конструкцию в целом подчинительному типу, как в турецком языке, или сочинительному – как в гренландском. Не ставя перед собой задачу непосредственно использовать эти наблюдения, попытаемся показать ниже, насколько далеко этот язык отстоит от обиходного.

«…стала [sei] для меня величайшей собственной утратой» – с языковой точки зрения, индикатив в данном случае по меньшей мере столь же употребителен, как конъюнктив. Последний же в данном случае свидетельствует о том, что чувство, которое владеет пишущим, не спешит выразиться на письме впрямую и что, изъявляя его, Гёте выступает секретарём своего внутреннего «я».

«…исполненными деятельных сил» – слова, явно контрастирующие со смертью, воистину античный эвфемизм.

«…в известной беспомощности» – для описания действий старика автор выбирает выражение, более подобающее для характеристики младенца, – и это для того, чтобы духовное подменить физическим и тем самым, пусть искусственно, уменьшить свою вину.

«…целиком отвести от себя этот упрёк» – Гёте вполне мог бы написать «целиком отвести упрёк», но написал «отвести от себя». Тем самым он как бы выставляет себя телесно в подтверждение этому упрёку, повинуясь своей склонности оборачивать абстракцию, которую он использует для выражения чувственного, покровом парадоксальной конкретности, выражая при этом вещи отвлечённые.

«…нашей мимолетящей жизни» – чуть выше он назвал эту жизнь «суетной и торопливой», с помощью этих эпитетов дав ясно понять, что сам как автор выбрался на её берег, чтобы предаться созерцанию. Тем самым он – не в образном порядке, но психологически – присоединился к предсмертным словам другого поэта, Уолта Уитмена: «Теперь я хочу лишь сидеть у порога и наблюдать жизнь».

«…останавливать мгновенья в их подробностях» – «Я сказал бы, обратясь к мгновенью: продлись, ты так прекрасно»[114]. Прекрасно бывает завершающее мгновенье, длящееся мгновенье возвышенно – именно оно схвачено в строке этого письма и на последнем пороге жизни едва ли продлится.

«…обязаны ценить, хотя бы в некоторых её странностях, ту человечность, что нас не покидает» – эти странности – последнее прибежище великого гуманиста. Даже причуды, которые управляют последними годами человеческой жизни, он помещает под сень человечности. И подобно тому как слабые растения и мох прорастают в конце концов сквозь стену ещё прочного, но покинутого здания, – так же и чувство пробивается сквозь неколебимую твёрдость этой человеческой натуры.

Томас Иоганн Зеебек (1770–1831) – физик, открывший способность электрического тока возникать между различными проводящими материалами в условиях разности температур (эффект Зеебека). Изучал медицину в Берлине и в Гёттингене, однако от врачебной практики отказался в пользу научных исследований. Работал с Гёте над теорией цвета, в частности, над эффектом цветного света.