Люди Германии. Антология писем XVIII–XIX веков

Берлин, 14 апреля 1858

Дорогой Дальман,

почерк Ваш хоть и вижу я редко, а распознал сразу. Возможно, Вы не так легко опознали бы мой, от большого количества писанины ставший несколько скомканным и неровным.

В первые три месяца я почти всё время болел, когда первый тяжёлый грипп, наконец, мне уже казалось, удалось побороть, последовал второй, ещё более тяжёлый и наводивший уже на мрачные мысли и, по крайней мере, настолько истощивший меня, что я с трудом поправляюсь и не совсем ещё одолел последствия. Часто проводя бессонное время в постели, я размышлял и о словаре.

Вы сочувственно и настойчиво побуждаете меня с бо́льшим усердием продолжать работу. Письма Гирцеля[125] уже несколько лет капля за каплей точат тот же камень, хотя и с большим тактом, но всё же, как это бывает в письмах женщин, одно и то же намерение там присутствует, да и если бы я не читал их, всё равно знал бы, что́ в них содержится.

В противоречии с этими голосами, как и с моим внутренним голосом, все прочие, что звучат здесь, упреждают меня, удерживая от напряжённой работы, и находят поддержку, как можете догадываться, у врача. Это меня не останавливает и не заставляет сомневаться, но производит на меня несколько мучительное воздействие.

Представим же себе живую картину словаря. За три года я подготовил для букв A B C 2464 колонки плотной печати, которым в моей рукописи соответствуют 4516 страниц в четверть листа. При этом всё, каждая буква написаны моей рукой без какой-либо посторонней помощи. Вильгельм в три последующие года должен обработать букву D, представив 750 колонок, правда, план он превышает.

Буквы A B C D не составляют и четверти словаря. То есть остаётся, по самым скромным подсчётам, написать около 13000 печатных колонок или же, если считать в рукописном виде, 25000 страниц. Поистине ужасающая перспектива.

Когда на вахту заступил Вильгельм, думалось, что я смогу немного передохнуть и заняться другими делами, которых у меня за это время накопилось множество. Однако как только Гирцель заметил, что Вильгельм движется медленнее и работа затягивается, он стал побуждать меня начать работу над буквой E, не дожидаясь, пока D будет закончена, чтобы напечатать обе буквы одновременно. С точки зрения книготорговли это было разумно, однако испортило мне каникулы и лишило спокойствия, поскольку при мысли, что снова придётся приниматься за дело, я отложил большие новые работы и обратился в основном к мелочам.

Наша одновременная работа над словарём будет означать и некоторые внешние неудобства. Множество необходимых для этого книг потребуется то одному, то другому. Поскольку мы сидим в разных комнатах, возникнет постоянная беготня и ношение. Не знаю, насколько ясно Вы представляете себе устройство нашего дома. Почти все книги стоят в моей комнате по стенам, а Вильгельм чрезвычайно склонен уносить их в свою комнату и раскладывать их по столам, так что разыскать их бывает нелегко. Если же он возвращает их на место, приходится бесконечно открывать-закрывать дверь, что докучает нам обоим.

Это лишь внешние препятствия, порождаемые нашей одновременной работой, внутренние же намного тяжелее.

Вы знаете, что мы с детских лет живём в братском общежитии и гармоничном согласии. Всё, чем занимается Вильгельм, делается с образцовой тщательностью и точностью, однако же он медлителен в работе и не творит насилия над своей натурой. Я часто упрекал себя в душе, что заставил его углубиться в грамматические материи, далёкие от его собственной внутренней склонности, ведь он проявил бы свой талант, да и всё, в чём он меня превосходит, гораздо лучше в других областях. Эта работа над словарём хотя и приносит ему некоторую радость, однако больше удручает и терзает его, но при этом он ощущает себя самостоятельным и неохотно соглашается на компромиссы, когда взгляды наши расходятся. В итоге страдает единство плана и его осуществление, что вредит результату, хотя некоторым читателям это даже доставляет удовольствие. Поэтому в его работе меня кое-что не устраивает, как и ему, в свою очередь, может прийтись не по нраву кое-что из моей.

Подобный труд, чтобы быть успешным, должен быть в одних руках. Однако я должен ещё кое-что пояснить.

Все мои начинания и достижения никогда не были направлены на создание словаря, и он для меня скорее помеха.

Гораздо больше желал бы я завершить, наконец, грамматику, которой я, собственно, и обязан всем, чего только добился, однако сейчас сил моих на это не хватает и я вынужден оставить её незавершённой, не могу я дать ей того, что было бы в моих силах, будь я свободен. К тому же передо мной открылись некоторые другие и новые задачи, работа над которыми гораздо больше мне по сердцу, нежели словарь, и это цели достижимые, тогда как завершение словаря находится в непроглядной дали. Если бы я в своё время мог предвидеть, в каком сложном положении окажусь, отбивался бы от словаря руками и ногами. Моя самость и своеобразие терпят от него ущерб.

Однако я сознаю свою обязанность и уже неделю назад сообщил в Лейпциг, что ещё в этом месяце приступаю к работе, то есть вновь надеваю на себя это ярмо, и пусть будущее решает, что будет и чем оно мне за то воздаст.

Вот такое, дорогой друг, досталось Вам длинное письмо, читать которое потребует от Вас немалого труда, но Вы сами в том виноваты и побудили меня к тому своей проникновенной настойчивостью. Рад был узнать, что в Вашем доме отныне три девочки, выражаясь старинным языком Лессинга, три сударыньки, что наполняют Вас радостью. Остаюсь Вашим верным другом.

Якоб Гримм