Люди города и предместья

Наутро я стоял у окна дома, где ночевал, и в это время по улице ехала телега с несколькими мужиками. Одним из них оказался Эфраим Цвик, давний мой приятель еще по «Акиве», спасшийся вместе с другими беглецами из гетто. К счастью, Эфраим был из тех, кто знал, что я организовывал побег из гетто, снабжал оружием со склада гестапо… Хотя я отпустил усы, чтобы изменить внешность, он меня узнал. Но не сразу. Эфраим был уверен, что я погиб. Встретились мы как братья. Эфраим повез меня в русский партизанский отряд. По дороге я рассказал ему о том, что было важнейшим событием моей жизни — о своем обращении. Конечно, я не встретил ни сочувствия, ни понимания. Эфраим предложил мне выбросить из головы все эти глупости. Действительно, теперь я понимаю, как глупо я себя вел.

Ночью Цвик привез меня в партизанский отряд. Это был русский отряд, им командовал полковник Дуров. Дуров и раньше слышал что-то о коменданте немецкого полицейского участка, который помогал партизанам, спасал евреев. Но гораздо больше его интересовали мои связи с фашистами. Первым делом Дуров приказал арестовать меня. Расследование вел лично. Меня обыскали, отобрали Новый Завет и несколько иконок.

Я подробно рассказал Дурову о своей жизни и работе у немцев. Рассказал, как сбежал и как потом принял христианство. Дуров требовал объяснить, где я скрывался пятнадцать месяцев со времени моего побега из гестапо. Я не мог сказать, что все это время скрывался у монахинь. Если бы об этом узнали в Эмске, их наверняка бы казнили. Дуров не доверял мне, но я тоже не вполне доверял ему, так что отвечать на этот вопрос я отказался. Как я мог рассказать ему о монахинях, когда знал, как коммунисты относятся к верующим?

Поскольку я не открывал своего убежища, у Дурова возникли какие-то особые подозрения. Допрос длился без перерыва почти двое суток, допрашивал то сам Дуров, то его помощник. Дуров пришел к выводу, что я провел эти месяцы в немецкой школе для шпионов и теперь подослан к партизанам для сбора информации. Меня приговорили к расстрелу. Эфраим был просто вне себя, что он сам привез меня в отряд, но теперь ему не верили. Меня заперли в сарае, держали в нем несколько дней. Почему меня сразу же не расстреляли, я до сих пор не понимаю. Еще одно чудо. Я был совершенно спокоен, сидел в темноте и молился. Поручил себя Господу и готов принять все, что ни будет мне послано.

На третий день утром пришла помощь. В отряд к Дурову приехал врач, Исаак Гантман, тоже беглец из гетто. Исаак был единственным во всем краю врачом, который лечил партизан.

В отряде был раненый, которому срочно была нужна операция, и Гантмана привезли из Черной Пущи. Он был человеком незаменимым и авторитетным. Эфраим сразу же сказал врачу про меня, и меня снова вызвали на допрос, уже в присутствии Гантмана. Вначале разговор шел по-русски, потом мы с паном доктором перешли на польский, потому что Гантман плохо говорил по-русски…

Я объяснил Гантману, что не могу открыть свое убежище, потому что боюсь поставить под удар скрывавших меня людей. Дуров доверял Гантману, к тому же он был единственный врач, и я тоже ему доверился. Договорились, что я открою место своего убежища Гантману при условии, что тот не раскроет этой тайны ни одному человеку, включая Дурова. Гантман убедил его, что причина, по которой я не могу открыть места моего пребывания, сугубо личная, и сам Гантман предлагает себя в качестве гаранта невиновности. Вторым поручителем выступил Эфраим Цвик. Дуров сказал, что если я их обманул, то вместе со мной будут расстреляны оба поручителя. Дуров предположил, что я скрывался у любовницы. Такая версия ему была более понятна. Расстрел временно отменили.

Допрос еще не кончился, как появились два партизана из еврейского отряда, тоже из Эмска. Их прислал начальник штаба еврейского отряда, чтобы они свидетельствовали обо мне — что я спасал красноармейцев и евреев во время службы на немцев. Вести в лесах, несмотря на кажущееся безлюдье, распространялись довольно быстро…

В конце концов общими усилиями удалось убедить Дурова в моей невиновности. Рапорт о моем приговоре был уже отправлен генералу Платону, главе русского партизанского движения в Западной Белоруссии, теперь вдогонку послали еще одно сообщение — с просьбой отменить смертный приговор в связи с наличием свидетелей невиновности. Меня приняли в отряд.

В общей сложности я провел у партизан десять месяцев, с декабря 1943 года до освобождения Белоруссии Красной Армией в августе 1944 года. Теперь, когда прошло столько лет, я могу сказать, что для меня быть партизаном было хуже, чем работать в жандармерии. Работая у немцев, я знал, что у меня есть задача — помогать людям, спасать тех, кого могу спасти. В лесу у партизан было значительно сложнее. Жизнь отряда была очень жестокой. Когда я попал в отряд, в нем были русские, украинцы, белорусы и несколько евреев. Поляков в тот момент в отряде уже не было. Часть их убежала, оставшиеся расстреляны русскими. Я узнал об этом позже.