Люди, горы, небо

– У нее всегда интегральное выражение лица, – говорит он. – И на всех парней смотрит с этаким перебором. Впрочем, – добавляет он, – кто-нибудь, глядишь, влюбится. Мужчина – это аргумент, а женщина – функция. Ведь бывает, что иногда и аргумент зависит от функции.

Для физика-атомщика он выражается, пожалуй, несколько пошловато. Но мне не надоедает его безобидная трепотня. Я иду своей дорогой.

– Ты это куда? – спрашивает он.

– К бассейну. Полежу, потом поныряю.

Ким ежится.

– Холодно. Разве туда попозже?

Но я знаю, что к бассейну придет Катя. Она закаляет организм: после теплого душа полезет в ледяной бассейн.

И вот я лежу на лавочке рядом с квадратом пронзительно-зеленой ледниковой воды, которой предстоит еще согреться в этой клетке: ее только что налили. В темные очки облако, некстати закрывшее солнце, кажется перламутровослоистым: чуть сиреневым, чуть бирюзовым, оранжево-теплым и пышно-белым, как пух гаги…

Я долго смотрю на облако, пока из него, как желток из скорлупы, не вываливается солнце. Я даже не замечаю, когда на скамейку подсаживается Катя. Потом вздрагиваю: неожиданное прикосновение Катиного тела как ожог. Может, завтра будут волдыри. Я хочу, чтобы они были.

– О чем задумалась? – спрашиваю я.

– Не скажу.

Ну что ж, не говори, дело твое.

Вдруг я спрашиваю вполне серьезно, и мне хочется, чтобы Катя ответила тоже серьезно:

– Что тебе нравится в альпинизме?

Она пожимает плечами. Смех ее, как всегда, неожидан, но еще неожиданнее ответ:

– Мне нравится, что я такая маленькая, а горы такие большие.

Что ж, тем дерзновенней предъявленный ею всем этим вершинам счет, гем серьезнее вызов…

Я люблю ее, слышите вы, люди?!.

Мне кажется, что она еще произносит какие-то слова, что она улыбается чему-то, робко расцветающему в ее сердце, но она не улыбается, ее лицо освещено лишь намеком па улыбку, и губы слегка обезображены гримасой.

Вода такая, что перехватывает дыхание. И в ворохе брызг, неистово взбалтываемых руками, Катя походит на уголек, источающий сердитое шипение.

После купания хочется бегать и кувыркаться.

– Пойдем туда, за лагерь, – предлагает Катя, – там сегодня наши в футбол играют.

– Пойдем. – Я не очень активный болельщик, но футбол в альплагере – это своеобычно, это стоит посмотреть.

Поле, с которого убраны все камни (ими указаны только границы стадиона), тем не менее кочковато, неровно. По соседству – летний кош пастухов-черкесов: они пасут где-то поблизости коров и овечек. Высушенно-темные, иконописные черкешенки с истовостью подвижниц, не подверженных страстям, смотрят игру.

Ворота, кажется, одни. Вместо других – накиданные внавал кипы одежды. Стороны различаются легко: одна в трусах, другая в трусах и майках. Все в кедах. Ручаюсь, еще никто из уважающих себя болельщиков не видел такого футбола.

Курчавого армянина-судью подталкивают коленками в зад, чтобы не путался под ногами.

Девчонки кричат незадачливому игроку:

– Уже испугался! Сразу на боковой отбиваешь!

– Давай, гони! – орет публика (здесь не только наш лагерь). – Раз! Раз! Штука!

Но «штуки» пока нет.

Игра продолжается.

Катя молчит. Плохо, когда люди болтливы, но не очень-то весело, когда они все молчат и молчат. Как узнать, о чем они думают, чем озабочены?

Мне кажется временами, что я знаю о ней все – предположительно, конечно. Боже мой, я не знаю о ней ничего.

– Штука! – ревет оголтелый болельщик. – Валяй, плюй в ворота!

Не иначе, как Петру стукнул в голову угар какого-нибудь одеколона – кричит-то, похоже, он!

После первой «штуки» мы уходим. Я бы, пожалуй, еще понаблюдал за игрой, уж очень она выразительна по всему сопутствующему ей антуражу, но Катя противится. Ей прискучил этот импровизированный футбол.

Уже слегка вечереет.

Домбайская поляна к закату дня меняет свой наряд. Вверху пышно, как подушки на брачном ложе, взбиты облака. Солнце спешит по кругу – и по кругу нежной зеленью светятся подогретые им ели и пихты. В долине полусумрак, золотистое сияние разных тонов. Оно заливает поляну до краев, как огромную чашу. Вон уже и первая зажглась звезда – тонко-лучистая, как позолоченное острие. Вон зажглась звезда – не только слева у пика Инэ, высота которого дай боже, – она, эта же звезда, горит и над головой Кати, хотя Катин рост почти незаметен – сто пятьдесят сантиметров.

Я чудовищно счастлив, что могу взять ее руку в свою.

И что рука эта тепла, шероховата; ртутной горошиной бьется сокрытый в ней пульс.

Может быть, я впервые осознаю, какое это благо молчание. В.се слова – шелуха на виду у этого звездного мира, у мира круто окаменевшего хаоса (мы такие маленькие, а горы такие большие). Я бесконечно признателен Кате, что она понимает это.

Пора спать – завтра нас без сожаления поднимут, растормошат, заставят пробежаться в темпе не меньше километра и делать зарядку с основным упором на голеностопы. Но завтра и, возможно, послезавтра мы еще будем отдыхать, слушать лекции, играть в пинг-понг и готовиться к покорению Софруджу.

В палатке напротив (не в той, где латыши) боевой парень Ваня Рытов рассказывает кому-то с чувством: