Люди, горы, небо

Что же касается леса, то сплошная рубка его по берегам, ближе к сплаву, чтобы меньше затрат, приводила к захламлению реки древесными отходами, оголяла нерестовые воды, отравляла их чужеродными химическими примесями; если это и было кому-нибудь на пользу, то уж не лососю. Не рыбе.

– Мало, мало рыбы, – печально сказал Гаркавый, и даже странно было слышать избыток жалостливости в устах этого кряжисто-грубоватого человека – словом, при такой его комплекции и фамилии. – Пойдем хоть почаюем, что ль?.. Одна только радость и осталась.

– Конечно, – усмехнулся Шумейко, – особенно если иметь в виду, что слово «чаевать» на севере значит крепко и со смаком поесть.

Бухнул за спиной выстрел – это, не дослушав его реплики, влет сбил двух шилохвостей механик.

Черт вас возьми! – вскипел Шумейко, круто обернувшись. – Еще не хватало, чтобы мы, защитники природы, представители рыбоохраны, сами же и нарушали закон! Сезон утиной охоты, между прочим, еще не наступил!

Заморщиненные глаза Гаркавого чуть-чуть округленно раздвинулись, будто он вставил в глазницы аккуратные моноклики.

А ты не кричи, Игорь Васильевич, – спокойно предупредил он. – Мы этого всякого крика в тайге не любим. Не привыкли.

А я привык, – жестко и в том же повышенном тоне проговорил Шумейко. – Я ко всему мало-помалу привык.

И к тому, что меня поднимали в лобовую атаку на доты, тоже привык. Когда идешь в атаку – слушайте вы, таежный человек, - тогда очень много шума и лишней трескотни. Но выхода нет -привыкаешь. Так что меня тихими интонациями, с таежным оттенком, не смутишь, паря. Он посмотрел на механика в упор. – Говоря просто по-человечески, разве это порядок, Денисыч, когда кого-то штрафуешь за каждую рыбу – и совершенно справедливо! а сам под шумок жрешь ее да еще и запрещенной охотой промышляешь, пользуясь полной безнаказанностью? Разве не стыдно?

Гаркавый отвел взгляд, хотел отмолчаться, но что-то в нем шевельнулось, потребовало отклика.

– Ну извини, слышь… Неправый я, конечно, да уж соблазн велик. А войной не попрекай. И мы на войне были, которая-вот с Японией…

Шумейко пробормотал:

– Знаю я эту войну.

– И на ней народ на пулеметы шел, и на ней убивали. Конечно, не сравнить… в момент все и кончилось… я понимаю…

– Ну, а раз понимаете, замнем этот разговор. Я ценю, что и вам пришлось хлебнуть лиха, где-то штурмуя острова, хорошенького мало в тех десантах, но… но предупреждаю: еще один незаконный выстрел – и ружье я к чертовой матери выброшу. Да и сами вы можете считать себя свободным от работы в рыбоохране.

Тем временем из чащи возвратился Потапов с утками в руках - нарочно ушел, чтобы не принимать участия в щекотливом разговоре.

– Будет уж вам, – сказал он нерешительно. – Из-за чего завелись? Из-за двух уток. Теперь что, выбросить их? Сгниют же…

– Завелись из-за справедливости. Не в утках дело, – сказал Шумейко, остывая. – Ну ладно. Съедим. Какой смысл в том, что они сгниют, раз уж все равно добро потратили?

Потапов взялся ощипывать уток, потом к этому скучному занятию подключился и Саша, скорей всего чтобы продемонстрировать причуду: ел он утиные пупки сырыми, еще в детстве отец приучил…

Шумейко засмеялся, но не так сердечно, чтобы можно было предположить, будто он поступился тем, о чем говорил недавно всерьез и гневно; видно, он ни единым словом не поступился, и все здесь это поняли. Между тем Сашу бескомпромиссность старшего инспектора явно порадовала, Потапова несколько задела и Гаркавого насторожила.

Еще не сварились утки, а уж пришла пора заваривать чай. Причем заваривал сам Шумейко.

Я много блуждал по северу после войны, – сказал ^он- Погонял чаи, чего там… Но вот настоящий чай пил редко, особенно в тундре. Чукче или коряку – им лишь бы черная бурда была, да и русский далеко не каждый вдается в разные такие вкусовые тонкости. Вот в Средней Азии, там чай священный напиток. Там умеют.

Чай пили, покрякивая: вроде бы хвалили – хорошо-де заварен. Но на свежем воздухе за милую душу сойдет любой напиток, был бы он горяч и крепок. А если не горяч, то хотя бы крепок.

К вечеру вернулись на катер – тихо-тихо стоял он на прежнем месте, даже вода, обтекая его, не журчала, а ветви обволакивали вкрадчиво, липко. Мирно висел на рубке чахлый, скорее для виду, замочек.

И вот тут-то, готовясь к ужину, Саша обнаружил, что исчезла банка из-под бездымного пороха, в которой хранился теперь молотый перец. Не было банки, не было молотого перца!