Люди, горы, небо

Схватившись за жалкую веточку не то ольхи, не то кедрача, он смело шагнул в пустоту, надеясь найти там упор, и, очевидно, в последний миг его, как током, поразил вопль, вырвавшийся из груди шефа.

Витька стонал и раскачивался, обхватив голову руками.

Вдруг прекратив крик и остановившимися глазами наблюдая, как неторопливо, с сомнением озираясь, Егорчик подтягивает назад ногу, шеф коротко и нелепо выругался.

В высшей степени выдержанный человек, шеф не ругался никогда. Он вырос в интеллигентной семье. Он получил приличное воспитание. Он. был деликатен. Его ругань прозвучала трагически смешно. Но если бы Егорчик ее услышал, он умер бы на месте от разрыва сердца. Хорошо, что он не услышал тяжких бранных слов шефа, хорошо, что, наконец, уяснил, куда ему идти.

Станислав после нечленораздельного мычания повернулся к шефу и сказал:

– А вас допекло.

Шеф ничего не ответил.

– Бывает, – снисходительно проговорил Витька тоном житейски тертого человека.

Шеф посмотрел на Витьку с кривой усмешкой.

– Но, но, но, вы… юморист! Так что же, не будем терять времени, уже вечереет. Сейчас он нас догонит.

– У него ноги как циркуль, – сказал Витька. – С такими ногами я был бы чемпионом марафона.

Сквозь туман прорвался грузный рокот моря, и у всех разом вырвался вздох облегчения. Но как и повсюду на острове, берег здесь был скалист.

– Не то место, – прошептал Станислав с досадой. – Нам нужно левее.

Начинался хилый кедрач. Шеф подминал пружинистые ветви сапогами большого размера, утюжил их, как гусеничный трактор, но Витьке здесь доставалось. Да и Станислав то и дело чертыхался.

– Ну хорошо, – сказал шеф, благодушествуя, – обойдем кедрач по-над обрывами, – так будет длиннее, зато там этакий поросший травою серпентин и море сбоку для настроения. Если влетим в ольху, мне несдобровать по причине габаритов, зато вы, Виктор, возьмете реванш.

– Сдерешь с шефа шкуру, – засмеялся Станислав. – Там, где ты юркнешь мышкой, ему придется распинаться на каждом сучке.

– Я предложу путь в обход, – великодушно сказал Витька.

Егорчик меж тем не показывался.

Шеф часто озирался, что-то хмыкал себе под нос, произносил глухие междометия – видно, уже нервничал.

– Выйдем на тот взгорочек, покричим ему, – наконец сказал он.

– В который раз за сегодняшний день? – сухо спросил Станислав.

– Что – в который раз?

– Кричать будем?

– Какое это имеет значение?

– Ну что ж, кричите, раз это для ваших голосовых связок не имеет значения. Ваша забота, ваше право… Я кричать не буду.

Шеф остановился, несколько опешив.

– Собственно говоря, почему? – В его голосе внезапно пробился металл.

– Да так. Прежде всего, не нам ему нужно кричать, а пусть он покричит. Он хоть раз покричал?

Шеф сказал, пряча досаду:

– Послушайте, Станислав, войдите немного в его положение. Чувствует он себя среди нас этаким изгоем. Каждый пользуется случаем, чтобы отточить на нем свое остроумие. Вот он и сторонится коллектива. К тому же молодой.

Станислав был непримирим.

– К тому же самонадеянный болван. И кстати, дорогой шеф, любой коллектив только и может держаться на паритетных началах. Каждый должен вносить в общее дело вклад, равный вкладу, внесенному другими. Разве нет? Если человек в возрасте двадцати пяти лет, да к тому же окончивший вуз, не способен этого уразуметь, он только для того и годится, чтобы оттачивать на нем свое остроумие. А если он вдобавок еще и злобен, то, естественно, рискует вызвать ответное возмущение.

Шеф только плечами пожал: в общем, конечно, справедливо. Но как бы там ни было, он не имел права оставлять Егорчика на произвол судьбы. Наверное, это понял и Станислав, хотя и спросил с прежней непримиримостью:

– Этот ваш Егорчик хотя бы кумекает, что вам грозит каталажка, если он где-нибудь по глупости свернет себе шею?

У шефа слегка отвалилась и напряженно задрожала губа. Он знал, что это признак подступающего гнева, и попытался его сдержать. Но если ему и удалось справиться с собой, губа не подчинилась.

– Ну положим, не так страшно, – сказал он, время

от времени прикусывая губу. – Не каталажка. Но неприятности были бы немалые.

– Вплоть до фельетона в газете, в котором вам припомнили бы, кстати, и то, что во время оно вы развелись с женой – честной, милой, работящей и вполне добропорядочной женщиной.

«Достаточно», – хотел сказать шеф, но не сказал. Шеф только подумал расстроенно, откуда у Станислава, которого он знал не первый год (хотя редко с ним общался), – откуда у него столько неприятия, неуживчивости да и апломба?! Ведь он тих и нежен и даже как-то религиозно благостен, когда говорит о растениях, о цветочках, о какой-нибудь задрипанной зверюшке. И непостижимо преображается, когда дело коснется человека. Тогда он становится суше, недоверчивей, злей. Даже в отношениях с друзьями. Он вышколен, подтянут и, вероятно, всегда чувствует грань, которую преступить грешно. Черт побери, у него есть своя философия, которую он считает нужным защищать. Он полагает, что эта его философия достойна защиты!

Шеф и сам не заметил, как остановился.