Люди государевы

Две недели прошли незаметно в заботах и службах. Однажды Федор Немчинов, закрыв толкованную им книгу Правой веры, собирался идти к трапезе, как услышал у порога часовни шум. Седой высокий старик закричал срывающимся плачущим голосом лохматому здоровому мужику, к которому жалась его жена с детьми:

— Иван, не блажи! Не может сие угодно быть богу. Вы с Петром корень наш изводите… Для того ли я спину ломал, вас подымая, недоедал, чтобы вы богом данную жизнь пресекли? Не может ему то быть угодно!

— Ты ж слыхал, че толковал оной наставник. Лучше убиенным быти, нежели в посмехе и ругани! — возразил сын.

— Кто такой? — спросил Федор Немчинов Степана Мальцева.

— Старик Иван Кубышев… Сыновья его, Иван да Петр, с семьями гореть порешили, а он против того. Вредный старик.

— Прокляну, ежели не выйдешь из этого гнезда поганого! Прокляну! — завопил старик и ткнул пальцем в сторону Федора Немчинова:

— И вас проклинаю, еретики, брехуны собачьи, невинных душ растлители! Решетки на окна навесили, живые души насильно сожигаете!..

Семен Шадрин начал увещевать старика. А Федор Немчинов, глядя на расшумевшегося, почувствовал, что не в силах противостоять этому, полному боли и ярости, взгляду. Что бы он ни сказал для других, может быть и доказательное, но в себе он знал эту неспособность терпеть чужое страдание. И если бы не уверенность, что своими словами утешения он облегчает это страдание, он давно бы ушел из мира сего. Так было всегда, и только в последний год он понял свое бессилие, понял: самое лучшее, что могут люди, чтобы избавиться от страданий, — это умереть. Поэтому он и решил уйти из жизни. Он молча вышел из моленной и тихо сказал шедшему следом Мальцеву Степану:

— Тех, кто гореть не хочет, за тын не пускать… Ибо одна паршивая овца все стадо пасомое испортить может…

* * *

Однажды поздним вечером в ворота обители застучали.

— Кто такие? — крикнул караульный.

— Казаки Гаврила Кандышев и Семен Жданов. Важные известия имеем, веди к Мальцевым, — ответили пришедшие.

— Третий кто?

— Гулящий человек… До Барабинского наставника, грит, будто знат его. Слезно просил в обитель провести.

Приезжих впустили и провели в избу Мальцева. Встретил их Степан, прикрывая ладонью свечу. За столом сидели Немчинов, Шадрин и Носков.

— Че скажешь, Гаврила? — спросил Степан Кандышева.

— Беда, Степан, в деревню отряд управителя Копьева пришел… Седня-завтра здесь будут… Старик Кубышев путь взялся указать. Ночь, чаю, отдохнут, да сюда…

— Эта беда — не беда… Потолкуем с антихристовыми слугами, гореть готовы, врасплох нас не взять… Садитесь, повечеряйте с нами.

Казаки стали усаживаться за стол, только приехавший с ними старик замешкался, встал напротив Немчинова и, уставившись на него повлажневшими глазами, проговорил:

— Федор! Нечто не признаешь меня?.. А я те враз признал по глазам да по бороде — чистый отец Иван Гаврилыч, царствие ему небесное…

Федор внимательно вгляделся в лицо старика и виновато произнес:

— Не признаю, отец, чтой-то…

— Терехов я, как и ты, Федор, из Тары. С батюшкой твоим в доме сидел… Батюшке твоему копию с указа о престолонаследстве доставал. — Старик вдруг всхлипнул и утер рукавом зипуна глаза. Федор подошел к нему, обнял и усадил за стол.

— А ты, Федор Иваныч, помнится, поначалу с нами в доме был, а после куды девался? Среди колодников тебя не видал, — спросил старик. Обмакнув кусок хлеба в кружку с квасом, стал сосать его, убирая костяшками пальцев слезы с морщинистых щек.

— Из дому я в обитель Сергия ушел… — начал Федор Немчинов, потом замолчал, будто припоминая, и подавив вздох, продолжил: — После разорения его обители на Ир ушел, к старцам Филиппу и Софонию. Когда там сожглись, попал я, спасаясь от майора Альбера, в скит Ивана Смирнова… После на Алтай подался, Беловодье искал… Почитай, всю Сибирь исходил, а ныне вот с Барабы пришел сюда…

— Я, батюшко, с той поры, как нас в Тобольск пригнали из Тары, тоже много повидал, — сказал Терехов.

— Ты ведь с отпорщиками был… Жив кто остался? — встрепенулся Федор Немчинов.

— Лет с десять тому на Таре еще кое-кто жил, а ныне уж и не знаю… Многих заводчиков, кто с батюшкой сидел, живота лишили… Иван Падуша, помнишь ли? Жаденов, Седельников, Москалев — кто на колу, кто в петле жизни лишились, а кого и за ребро подвешивали, царство им, святым мученикам, небесное… Более тридцати душ сказнили при мне еще, а сколь потом, не ведаю… А других, кого на галеры, кого пристань в Рогервик строить отправили… А я там и там побывал. Как жив остался, богу ведомо…Вот пальцы вовсе не гнутся ныне, — поднял старик Терехов над столом трясущиеся, сухие, будто обтянутые тонкой слюдой руки со скрюченными угловатыми пальцами. — Я, Федор Иваныч, лет на десять старше тебя, а зубов уж десятка два годов тому лишился всех, — провел он углом пальца по мертвенно-бледным деснам. — К концу тридцатых годов, будучи в Рогервике, подали мы прошение, к сороковым добрались до дому, да кому колодники-то нужны… Вот по пустыням с той поры спасаюсь…

Неведомо, где жена с сыном сгинули.